Всяческие истории, или Черт знает что

Цирюльник из Грабена заказал у Бенца еловую дранку, и этой ночью Бенц ее доставил. Своего леса у цирюльника не было, а крыша прохудилась. Покупать дранку было жалко денег, но самому воровать лес не хотелось. Расплатиться собственными услугами цирюльник не мог — бороды Бенц не носил, но согласился доставить краденую дранку за плату, сколь бы мало цирюльник ни предлагал. Но когда дело дошло до оплаты, начались отговорки: то ель была нехороша, то шла в счет кофе, который Мэди брала в долг. Что оставалось Бенцу? Отвезти ель назад он не мог, уже светало; вести цирюльника в суд тоже было не с руки. Так что ему, как он ни гневался и ни ярился, пришлось довольствоваться тем, что дали. Гнев и ярость свои он донес до дома и выплеснул на жену и детей, но брать в долг у цирюльника и так больше никто не собирался.

Когда рот Мэди передохнул и снова мог действовать, положение постепенно переменилось. Бенц тут же оказался самым отчаянным проходимцем, который не заботится о хозяйстве, а еще ленивым псом. Никто-де больше не хотел брать его на работу — еще бы, такого тупицу; ель надо было притащить домой, а не оставлять у цирюльника, мог бы и догадаться, что тот обведет его вокруг пальца. Бенц не смолчал: «Заткнись, а то башку оторву!», но Мэди и не думала останавливаться: «Да хоть бы и оторвешь! А я все равно не заткнусь». Назвала Бенца нечестивцем и добавила, что если уж нос в соплях, не стоит развешивать их до полу. Бенц ничего больше не отвечал, разве что время от времени бормотал: «Да заткнись ты! Да может меня бес попутал, почем тебе знать».

Такие-то разговоры вели за столом супруги, а заодно прочли молитвы до и после трапезы, во время которой Мэди перекусила сама и покормила малыша. Когда есть больше было нечего, все разбежались, и Мэди пришлось переключиться на остальных детей, чтобы заставить их прибраться да умыться. У каждого в голове было свое, каждый хотел поскорее заняться своими делами, общие заботы каждый хотел поскорее спихнуть на другого. Бенц вместе со старшим сыном и подельником в одном лице собирались поживиться чем-нибудь в лесу. Им нужны были дрова. А может, и годная древесина для каретника попадется. У Мэди из головы не шел рождественский четверг, а две девочки отправились просить милостыню. Что было в головах у трех младших, никого не интересовало. Как бы они ни кричали и ни бедокурили, а должны были сидеть дома; пятилетнему и трехлетнему вменялось весь день присматривать за годовалым малышом. Бенц и жену хотел запереть дома; но получив в ответ целый заряд картечи из ругательств, с подробным перечислением всего того, в чем нуждаются дети и о чем он должен был позаботиться и что должен был достать, но ничего не сделал, будучи самым бесполезным дармоедом, — он уже рад был отпустить Мэди, причем чем быстрее, тем лучше.

Бенц думал, если притащит домой валежник, никому и в голову не придет, что это он украл ель. Дерево это было не из его леса, никого он о том не спросил. Много чести будет этим проклятым крестьянам, а против пары чертовых сучьев никто возражать не станет, к тому же сегодня все на ярмарке.

Уходя, он погладил по голове двух ребятишек постарше, самый маленький плакал; когда он ушел, плакали уже все трое.

Бенцу и старшему сыну повезло: им удалось подтибрить довольно хвороста, подрезать кустарника, попался даже стройный молодой ясень — просто мечта любого каретника. Кое-что они припрятали, кое-что паренек должен был сразу оттащить домой — не в пример нынешним временам, когда вор полагает, что вправе проворачивать свои делишки средь бела дня, обокраденного называют нечестивцем и подлым псом, обвинителю подставляют ножку, а вору указывают нору, где схорониться.

Около полудня Бенц велел парню возвращаться домой — проверить оставшихся ребят. На ярмарку Бенц не пошел — приличных людей и приличных мест он избегал, но Рождество отпраздновать все же хотел. А потому свернул он с дороги и через некоторое время подошел к одинокому домику и без околичностей вошел в темную комнату. Внутри пряли две девки, на печи лежал какой-то мужик, а в каморке кашляла старуха. «Пришел все-таки кто-то! — донеслось с печи. — А я уж думал, все на ярмарке». «Да срал я на эту ярмарку! — сказал Бенц. — С тех пор как подобрал там свою толстуху, я туда ни ногой, хватило и того раза». «У тебя ведь там, наверное, дела?» — спросила одна из девок. «Да какие у нашего брата там дела…» «Да хотя бы куртку забрать». «Заткнись ты, ведьма, а то!..» — закричал Бенц. «Да брось, не боюсь я тебя!» — сказал, смеясь, мужик. Бояться и правда было нечего; то, за что Мэди, его жена, уже получила бы целый ворох затрещин, здесь сошло с рук.

Народ подтягивался, сели играть, выпили шнапса, закусив крепким словом и шуткой, обсудили прежние воровские дела и планы на будущее. Обычно все, что здесь замышляли, исполнялось в течение часа. Смеркалось. В комнате висел такой густой табачный дым, хоть ножом режь да на хлеб намазывай. Бенца, которому до дома было ближе всего, послали за инструментом.