Всяческие истории, или Черт знает что

Они должны были выложить на стол кройцеры, но таких не было, должны были показать наворованное, но у них не было ровным счетом ничего. Несколько кройцеров им, может, и дали — пока одна побиралась под окнами, другой полагалось шнырять по задворкам, что она и делала не без успеха. Но почему бы им не подумать о себе? Кройцеры они отдали за пряники и орехи; все, что подтибрили, сбыли старьевщице, которая охотно скупала краденое, потому что платила недорого, а потом перепродавала с выгодой, перебиваясь домашним шнапсом и кусочком колбасы. Так почему бы им не порадовать себя, добывая пропитание всем остальным? Когда они отправились домой, у них еще было несколько кройцеров, но тут младшей, что была посмелей, пришло на ум, что лучше бы припрятать деньги на следующий раз, — они ведь могут сказать, будто все ушли на ярмарку, а потому прибрали все до последней монетки и не дали ни кройцера. Старшей дочери эта идея приглянулась, сказано — сделано. Это они и пытались растолковать теперь родственникам. Яростнее прочих ругался на них старший брат, он-де больше всего работал и меньше всего получил. Впрочем, объяснение это никого не насытило, от затрещин девочек не уберегло, так что в итоге они схоронились в своем тряпье на печи. Бенц порывался уйти, но Мэди его не отпускала, а старший сын хотел пойти с отцом. И только когда Бенц на обоих прикрикнул да еще пригрозил побоями, удалось ему выбраться из дома. Повернулся он ко всем своим бедам спиной и пошел навстречу новым. Мэди ворчала, старший сын вымещал гнев на братьях, пока и на них не снизошел сон. Изо всех углов раздавался теперь храп, а вместе с ним и отчаянный плач несчастного младенца — единственного во всем доме невинного существа, до которого никому не было дела и которому сломанная ключица, чего, опять же, никто не заметил, никак не давала уснуть.

Так завершился этот день, ужасный плод растраченной, принесенной в жертву греху юности.

А каковы будут ужасные плоды непонятого гуманизма и превратно истолкованных либеральных идей, прочтем через несколько лет в протоколах суда.

ПРИЯТНЫЙ СЮРПРИЗ

«Ах, ах, ах!» — раздалось из самого темного угла кабачка, а вдобавок еще и словно конь фыркнул, что мучается желудком. Но то был не конь и даже не верблюд, то был человек с изношенным лицом и в еще более поношенной одежде, волосы же у него были зачесаны на сторону по самой последней моде, а шпоры у него были на сапогах такие, как у многих писарей, и не мудрено — очень удобно бывает вытянуть под столом ноги. Вязавшая у окна в благостном расположении духа женщина обернулась и спросила: «Что такое, племянник? Что-то ты бледный, не желаешь ли стаканчик можжевеловой?»

«Ах, ах, ах!» — только и ответил тот. Тогда женщина встала и сказала участливо: «Фритц, ты что, заболел?» «Нет, пока нет, — ответил Фритц, — но уж лучше бы мне умереть, а если бы вешаться не было так больно и долго, так повесился бы уже сегодня». «Ха, ха! — рассмеялась тетушка и сказала: — Ты и повесишься? Да где ж это видано, чтобы писари вешались!» «Смейтесь-смейтесь, тетушка! — ответил Фритц. — А вот набраться бы духу, так и повесился бы, несчастный. Денег нет, в кредит никто не отпускает, работать я не люблю, воровство не по мне, пробовал обманывать, да никто мне не верит, думал жениться, да ни одной я не по сердцу; что еще остается? Есть ведь что-то надо, да и без выпивки тяжеловато приходится».

«Совсем ты что ли, Фритц, спятил? — сказала тетушка. — Да таким людям, как ты, сегодня как раз вольготнее прочих живется, но ты, видать, и вправду туповат. Вот посмотри на малыша Айерли, да если бы он пал духом, он бы уже сотню раз повесился! Спроси-ка лучше у него, как без петли и без топора устроиться в мире! Уж он тебя научит». «Да знать бы еще, где его найти! — сказал Фритц. — Может, он и подсказал бы чего-нибудь, хорошую партию или должность приличную, а то и дельце какое-нибудь предложил, в котором я смог бы подсобить; я во всем хорош, да и силы воли мне не занимать». «Обычно-то он сиживает в “Монастырском погребке”, — сказала тетушка, — если только не отправился в Тун на лесопилку».