Всё, что имели...

— Вот и я не получал… Должно, там осталась моя сестрица, не успела выехать. Иначе куда бы ей было подаваться как не к нам… Послушай, Петя, а может, как и мои, эвакуирована, еще в дороге она, — предположил Никифор Сергеевич, не веря в это свое предположение, хотелось ему хоть как-то успокоить племянника.

В другой раз Никифор Сергеевич задержался в госпитале допоздна и впервые заговорил о том, что оружейникам приказано готовиться к отъезду.

— Ходят слухи — куда-то на Урал думают отправить нас… Шутка ли, такой завод поднять, — беспокоился он.

Пообещав Петру завтра вечерком наведаться и пожелав ему спокойной ночи, Никифор Сергеевич отправился к себе на завод. Он решил там же и переночевать, потому что ему было нестерпимо тоскливо и муторно бродить в одиночестве по опустевшему своему дому. В цехе — лучше, там ночная смена, свои люди…

Гнилой, слякотной погоде, кажется, пришел конец. Вчера с полудня стало подмораживать, и вот сейчас Никифор Сергеевич неторопливо шагал по сухой знакомой улице, усыпанной тонким снежком. Подойдя к заводской проходной, он заприметил что-то неладное: была ночь, а железные ворота почему-то распахнуты, в них въезжали пустые грузовики с чуть светящимися подфарниками, и сам начальник охраны Чернецкий зеленым светом фонарика указывал им путь. Непривычно вел себя знакомый вахтер-придира, мимо которого, бывало, ни сват ни брат не мог пройти без пропуска. Вахтер не ответил Никифору Сергеевичу на приветствие, не сказал обычное «Доброй смены тебе, старина», не взглянул на него, даже при начальстве не поинтересовался пропуском.

«Ты молчком, и я тем же концом», — без обиды подумал Макрушин. У себя, в инструментальном цехе, его поразила странная и непонятная тишина. Не слышалось лязганья, шума станков, и он всполошился: «Да что же это? Неужели тока нет? Но вон горят же под потолком лампочки…»

Мальцев и Грошев что-то укладывали в ящик, а другие рабочие вагами сдвигали с места его, Макрушина, станок, и тут он вдруг понял: инструментальщики готовятся к отъезду.

— Эвакуация… — вслух произнес он часто слышанное слово, и сейчас оно показалось ему страшным.

Макрушин беспомощно опустился на какой-то тюк.

— Никифор Сергеевич, вы что, вам плохо? — послышался встревоженный голос Леонтьева.

— Плохо, очень плохо, Андрей Антонович, — почти простонал он.

— Врача позвать, что ли?

— Эх, на здоровье пока не жалуюсь. Цех рушится, вот наша хвороба…

Промолчав, Леонтьев отошел к группе рабочих, и до слуха Макрушина доносились его распоряжения группировать громоздкое и тяжелое оборудование у окон, ящики с инструментарием и приборами выносить наружу, не забывать о маркировке… Ему был понятен смысл этих распоряжений, знал он, что громоздкие станки будут вытаскивать автокранами через широченные окна посветлу, чтобы не нарушать строгую светомаскировку.

Макрушин взялся было за лом, чтоб помочь ребятам сдвинуть с места токарный станок, но инженер Смелянский поспешил сказать:

— Оставьте, Никифор Сергеевич, без вас обойдемся. Отдыхайте.

— Отдыхать? Это какую же надо иметь совесть, чтобы сидеть сложа руки сейчас? Аль в неровни зачислен?

— Никифор Сергеевич, на-ка вот молоток, иди ящики заколачивай, — предложил подошедший Мальцев.

«Это другое дело, — подумал Макрушин. — А то — отдыхай…»

Он стучал молотком, вгоняя гвозди в податливые доски, и ему казалось, будто не цеховое оборудование положили в ящик, а покойника, и не ящик он заколачивает — домовину… Что ж, случалось и такое. Жизнь-то за плечами немалая, седьмой десяток разменял, доводилось отца да мать хоронить, соседей по улице, товарищей заводских, которые летами постарше, а то и помоложе. Всяко бывало…

Утром к нему подошли Мальцев и Грошев, пригласили сходить в столовую.

— По всему видать, что до вечера, а может, и до завтра не вырваться нам отсюда, — предположил Мальцев.

— Да, работенки порядочно, лешему делать бы ее, — угрюмо отозвался Макрушин.

Где-то в глубине души у него еще теплилась крохотная искорка надежды на то, что по какой-то счастливой причине вдруг отменят приказ об отъезде, а станки и прочее оборудование займут свои прежние места. Но в столовой, куда приходили оружейники других цехов, он услышал: ночью от погрузочной площадки отошел на восток первый эшелон, а за ним следующий готов отправиться.

«Теперь все, завод стронулся… Веками насиживалось место, а вот покидать приходится», — с горечью думал Макрушин, глаз не подымая и не дивясь тому, что ни смеха не слышно, ни шуток, на которые горазды были мастеровые-оружейники. Никто не подтрунил над молчуном Савелием Грошевым: «Почем нынче словцо продаешь?», никакой озорник не обратился к пышненькой поварихе насчет вечерней «добавки», не обсуждались, как бывало, фронтовые вести. Люди завтракали молча и торопко, не глядели друг на друга, будто каждый чувствовал какую-то вину перед другим.

Дня через два, когда просторное, с высоким потолком и широкими окнами здание цеха опустело совершенно, Леонтьев распорядился, чтобы все, кто числился в списке отъезжающих, разошлись по домам и ожидали машины для погрузки своих вещей.