Вслед за Эмбер

Лось поднял голову посмотреть на меня, его тупые прикрытые глаза ничего не выражали, и я было подумал, что погибну здесь и сейчас. Лось бросился на меня, но, к счастью, остановился, будто просто хотел показать, кто в этих краях главный. Краем глаза я заметил, что Бертран воспользовался отвлекающим маневром и попытался уползти на локтях, волоча ноги, словно они частично парализованы. Потом съемочная группа дружно бросала в животное все, что попадалось под руку: лед, снег, катушки с пленкой, которые страшно шумели, когда ударяли лося по бокам, таким тощим, что ребра можно было пересчитать так же легко, как на скелете. С высоко поднятой головой он наконец гордо удалился.

Я так часто рассказывал эту историю за последние десять лет, что это сказалось на памяти. Чтобы не потерять детали, мой мозг со временем додумал, изменил и преобразовал эту историю. Так что прошу прощения, если за годы лось успел раздуться до размеров бельгийской тяжеловозной лошади, а его рога разрослись, как сосна Мафусаил. Бертран, который орал что-то невнятное, с течением времени начал возносить к небу кулак и заключать договор с Богом, только бы спастись. Его поврежденное ребро и довольно быстро зажившие ссадины преобразовались в несметное количество сломанных костей. Бертран был почти парализован, но, как в американских фильмах – чудо, не иначе! – встал на ноги и до сих пор пребывает в полном здравии. Возможно, воспоминание приобрело сюрреалистический характер, и я иногда задаюсь вопросом, было ли все это на самом деле. Но факт остается фактом, и именно это происшествие заложило между нами, Бертраном и мной, основу прочной, истинной и несомненной связи, как у братьев по оружию.

В ту ночь в хижине мы только и говорили о столкновении с лосем, хлопали друг другу, как героям, снова и снова воспроизводя детали, пока развернувшаяся драма не превратилась в дешевую комедию. Затем мы с Бертраном подлили еще глёга в кружки и решили выйти. Бертран хромал, и я подал ему руку, хотя он был слишком горд, чтобы принять помощь (я имею в виду, гордился своей хромотой и нес ее, как крест Виктории, не иначе). По дороге он сделал глоток горячего пряного вина, вытер бороду и стал рассуждать о том, где спрятаться завтра ночью, чтобы поближе подобраться к волкам. Мы заговорили о них и о том, как они находят пару на всю жизнь. Сам того не заметив, я рассказал Бертрану об Эмбер – так, как никогда не говорил с Беном и Каху, моими самыми близкими друзьями дома. Здесь, в этом мире, затерянном посреди безграничного белого, я почувствовал, что могу это сделать. Я рассказал, что у меня было чувство, будто знаю Эмбер лучше всех, рассказал, как не смог удержать ее и она досталась Стюарту, а ведь мы были созданы друг для друга. Бертран все понял. Он из тех, кто верит в настоящую любовь. Он женат на своей подружке со времен старших классов и сопереживал моей истории. Бертран мог казаться толстокожим, но такого большого сердца и доброго разума в целом свете не сыщешь.

В следующие месяцы, вернувшись в Окленд, я заглядывал к Стюарту и Эмбер, обычно на полдник или ужин. Иногда я путал одно с другим и приходил в неправильное время, но они, кажется, никогда не возражали. Если Стюарту и становилось хуже, он никогда этого не показывал. Во всяком случае, я ничего не замечал. Он ни на что не жаловался, и, могу сказать, ему нравилось, что я приходил. Он считал меня вроде как другом семьи. У Стюарта всегда было наготове доброе слово для меня, он мог подбодрить или посоветовать, куда ехать снимать дальше, потому как я не скрывал, что иногда все еще сталкивался с трудностями. Он не всегда понимал, о чем говорит, но всегда хотел как лучше, даже я это видел.

В конце июля состояние Стюарта неожиданно ухудшилось, и его на неделю положили в Госпиталь милосердия, престижное частное медицинское учреждение в Эпсоме. Судя по тому, как Эмбер в расстроенных чувствах поспешно объясняла случившееся, пропуская тележки, нагруженные бледно-зеленым супом, дребезжащие мимо, жизнь его была на волоске. Примерно десятью днями ранее у Стюарта были боли в груди. Зная, что из-за ревматоидного артрита в два раза выше риск сердечной недостаточности, чем обычно, он поехал к врачу. Поскольку симптомы сердечных болезней те же, что и у ревматоидного артрита, – одышка, смертельная усталость, невозможность лежать на спине, распухшие лодыжки или что-то вроде того, – доктор прописал противовоспалительные. Хуже не придумаешь для больного сердца. По словам кардиолога, не будь Эмбер рядом, когда у Стюарта случился сердечный приступ, он бы не выжил.