Вслед за Эмбер

Дома миссис Диринг предложила нам по чашке какао и сухое печенье, и мы перешли на безопасные темы: утренние заморозки, камины, которые греют не так хорошо, как дровяные печи, и то, что сейчас световой день убывает. Все это время Грейси рисовала затейливые цветы с помощью спирографа – как она мне сказала, это будущие обои для ее кукольного домика. Затем я встал и спросил миссис Диринг:

– Можно мне приехать в выходные? Скажем, поколоть дрова?

Мы с миссис Диринг поняли друг друга, поскольку оба знали, о чем я на самом деле прошу. Работа по дому не была платой за право посещения или что-то в этом роде, просто так я мог показать им свою привязанность. Им – моей дочери и ее бабушке, которая старалась, как могла, быть матерью для маленькой девочки.

– Да, я буду очень признательна, – с благодарностью приняла мое предложение миссис Диринг.

Оглядываясь назад, я могу только догадываться, насколько уязвимой и напуганной, должно быть, чувствовала себя мать Эмбер, когда осталась одна с непоседливым маленьким ребенком, а здоровье все ухудшалось. Но она была из тех женщин, которые позволяют ранам проявиться только один раз, а потом закрывают их навсегда, как океан разглаживается и, кажется, полностью исцеляется, сколько бы камней в него ни бросили.

Когда я вернулся домой в тот день, мир больше не был прежним. Ух ты, вау! У меня есть дочь! Ребенок от Эмбер!

Я был в эйфории и хотел кричать об этом на всех углах, кричать всем, кто проходил мимо, кричать всем, кто знает и не знает меня. Но дело в том, что я никому не мог рассказать – ни матери, ни отцу, ни сестре, ни друзьям, ни коллегам. Единственный живой человек, который знает, – миссис Диринг. Больше никого. Даже Грейси не знала. Если бы миссис Диринг умерла в тот день, никто бы не знал, кроме меня. И кто бы мне поверил? Официальные органы? Все это казалось совершенным безумием. И раньше было нелегко, всегда, а теперь понятно, что и дальше так будет. Это чудо, что наша с Эмбер история продолжалась без меня, как тайный ручей, который нашел свой путь невероятно далеко от снежного источника на вершине горы. В этом было что-то прекрасное и в то же время неразрывно связанное с болью и потерей Эмбер – самым ужасным, что я пережил. Как если бы младенец родился, а мать умерла в родах. Отец будет сердцем и душой любить ребенка, который тем более дорог ему, ведь это все, что у него осталось от любимой женщины, но он никогда не сможет смотреть на малыша, не думая о ней, не вспоминая ее. Мои чувства были очень на это похожи.

Я наконец понял, почему Эмбер не хотела подходить ко мне слишком близко, почему она не хотела, чтобы я прикасался к ней: я бы мог заметить изменения в ее теле. Мне было все так же очень больно, но боль изменилась, ведь тогда я решил, что Эмбер больше не любит меня, хотя на самом деле все, что она делала, было из любви и страха, а не из-за денег, как я раньше думал. Беременность была так очевидна, если вспомнить прошлое, как я мог не заметить? Эмбер, возможно, любила меня, но точно не доверяла мне, не верила, что я буду молчать. Что ж, вероятно, в этом она была права. Я бы захотел сделать письменное заявление, рассказал бы всю историю в мельчайших подробностях, не стал бы ничего утаивать. Судья прочитал бы мое свидетельство и убедился (или «прочитала» и «убедилась», в наше время такое возможно), что я готов подтвердить каждое слово под присягой.

Я достал календарь. Если Эмбер была беременна восемь с лишним месяцев, значит, она, должно быть, забеременела где-то между началом и серединой декабря 1983 года. Я понятия не имел, что делал 4 сентября 1984 года. В тот ранний час, скорее всего, спал. Становилось ли ей сложнее выносить ложь по мере того, как Грейси росла? Что она чувствовала каждый раз, когда малышка плакала? Обменивались ли Эмбер и ее мать взглядами, прежде чем миссис Диринг (или сама Эмбер) шла успокоить ребенка? Каково им было притворяться, что мистер Диринг – ее «папа»? Как они поддерживали миф об отце, умершем еще до ее рождения? Это вопросы, которые я никогда не мог задать, во всяком случае прямо. Мне и так было очень больно.