Читаем Встречи и знакомства полностью

Встречи и знакомства

Дружбой с Пушкиным он тоже хвалился, хотя, по словам близких ему людей, в глаза никогда не видал великого поэта; Гоголя же, незадолго перед тем умершего, «не одобрял», называя его гениальные произведения «пасквилями».

Вообще никаких исторических лиц и никаких событий он не признавал иначе как лично им виденными, и о чем бы ни заходила речь, всюду он являлся непременно одним из действующих лиц, притом далеко не из последних.

Смотря по личному настроению, он варьировал свои политические и нравственные убеждения и поочередно являлся то агитатором, то горячим патриотом… То перед властью преклонялся, то красным знаменем потрясал, в душе не разделяя и не исповедуя ни того, ни другого убеждения.

То же самое и по поводу частной жизни.

То он проповедовал святость и непоколебимость семейных начал, то стоял за полную свободу поступков, поэтически обзывая брак «могилой любви»…

То для него женщина была «перлом создания», то он бесцеремонно называл ее «самкой», тотчас же, однако, изменяя мнение при появлении не только красивой, но хотя бы только молодой женщины…

Влюбчив он был ужасно, и жена его, долгие годы уже жившая в разлуке с ним, смеясь, рассказывала, что однажды он стал прихорашиваться и кокетливо покручивать усы, увидав на крышке привезенной маленькому сыну бонбоньерки[476]

изображение хорошенькой белокурой головки.

Умер Петр Петрович в очень преклонных годах, оставшись до конца верным себе и озаботившись составлением пространного духовного завещания, по которому он оставлял какому-то отдаленному бедному родственнику довольно значительный капитал в бумагах, якобы хранящихся в каком-то казенном учреждении.

Завещание это наделало мнимому наследнику немало хлопот…

Он весь перезаложился, чтобы добраться до Москвы, наделал в ожидании мнимого наследства тьму-тьмущую долгов, и месяцы, чуть не годы прошли, прежде нежели он убедился, что капиталы умершего Алмазова были плодом его воображения и созданием его пылкой фантазии.

На родину мнимый наследник так и уехал твердо убежденный в душе, что сын покойного родственника проделал с ним какой-то недостойный «фокус» и что ежели завещанный ему капитал и не доходил в действительности до указанной в завещании цифры, то какой-нибудь куш ему все-таки был оставлен и его неправым образом оттягал сын Алмазова. Он и жену за гробом обманул, оставив ей, по завещанию, такие брильянты, которые были им лично проданы задолго до его смерти.

В общем, повторяю, этот обессмертивший себя лганьем человек был добрейшее в мире создание, всегда готов был на помощь и поддержку каждому и оставил по себе в сердцах всех его близко знавших самое светлое, дружеское воспоминание.

Он был и умнее, и находчивее пресловутого «мосье Сержа», и не будь за ним непостижимой слабости к вранью, он мог бы считаться неоценимым собеседником и дорогим, близким знакомым для каждого.

При жизни Алмазов часто говорил, что после себя он оставит полные интереса записки, которые осветят новым светом многие из явлений русской жизни, но где эти записки и остались ли они в действительности или нет, этого мне узнать не привелось. Вернее, что и это был плод его фантазии и что никаких записок он не вел и оставить не мог.

Менее крупной, но достаточно своеобразной лгуньей на моей памяти была одна из классных дам Смольного монастыря, некто m-lle Макарова, носившая какую-то необыкновенно яркую красную шаль, которая, по ее словам, была «презентована» ее матери каким-то владетельным киргизским князем, кочевавшим по оренбургским степям и до безумия влюбившимся в ее красавицу-мать, на которую она, по ее словам, была как две капли воды похожа.

Надо заметить, что собой m-lle Макарова была замечательно дурна и сходство с ней не могло дать понятия не только о красоте, но даже о сколько-нибудь сносной наружности.

Легенда о красной шали увлекала m-lle Макарову в дебри такой неукротимой фантазии, что ее прямо слушать было невозможно.

Так, она в повествованиях своих о богатстве и роскоши пресловутого киргизского князя доходила до того, что рассказывала о фонтанах из заграничных духов, которые били в кочевой палатке хана или князя.

Имя ее, благодаря этому вранью, скоро сделалось легендарным между нами, и всякий раз, как кто-нибудь из нас удалялся от истины, слушательницы останавливали расходившуюся повествовательницу восклицанием:

– Ах ты, m-lle Макарова!..