Вторая березовая аллея

Аникеев спустился в метро, здесь уже начался город. Проходя, проезжая, ступая по городу, он все время внутренне напрягался, вздрагивал, отшатывался, то есть впадал в стресс, откудова путь... ну да, на Вторую Березовую аллею. На огромном панно у входа в метро нарисован мужик с противной нерусской харей, в шляпе с заломленными полями, мотоцикл, какие-то горы. «Курите Мальборо!» Аникеев матерно выругался. На лестнице (он терпеть не мог слова «эскалатор») малый в пятнистых брюках и куртке (выговорить «камуфляж» у него не поворачивался язык) облапил девку, вцепился ей в задницу клешней, целовал взасос. Аникеев подумал: «Свобода, брат, свобода. Страна сделала выбор».

С девушками он целовался в парадных, на лестничных площадках — в укромных местах. Публичное целование на спусках-подъемах в метро казалось ему нерадостным, неискренним, стыдным, как заботы сексуальных меньшинств. И что интересно, и раньше лизались редко, разве что подвыпившая распутная барышня приникнет к своему теленку. Как станут на лестницу («чудесницу») — и давай лобызаться.

По старой привычке Аникеев «клал глаз» на красивых женщин. Все до одной двигали челюстями, жевали. Собственно, нежующих почти не осталось. Аникеев обращался к жующим с внутренним монологом: «Как быстро вас превратили в жвачных животных. А ведь были людьми. Вам хочется как на Западе. На западе жуют хоккеисты и полицейское, да и то больше цветные... Приличные люди на западе не жуют».

В переходе метро стоила девочка с плакатиком: «Помогите Христа ради. Брат в Крестах, родителей нет, на мне маленькие брат и сестра». Аникеев прошел, притормозил. Вернуться? А вдруг девочка — обманщица? И подать-то нечего, бумажка в сто рублей — не деньги. И не подашь, потом изведешься. Шаг дальше — тетя играет на скрипке, маленькая девочка у ее ног с картонной коробкой. Старая бабка в платке, с протянутой рукой. Играет на аккордеоне слепой Женя. Как-то выпив, Аникеев подошел к слепому Жене, попросил: «Можешь сыграть «Карусель» Шахнова?» Женя ответил: «Сейчас жена подаст водки, выпью, сыграю». Жена подала. Женя выпил. Сыграл. Не видя нищенской колготы подземелья, Женя играл для себя, извлекал из инструмента звуки, неслыханной здесь полноты и окраски. Женина музыка как будто доносилась в подземелье с небес.

Пожилая женщина в шляпке довоенного фасона, с остановившимся взглядом, пела, растягивая гласные, насколько хватало дыхания: «Че-е-ерез Ро-о-ощи шу-у-умные и поля-а-а зеле-е-еные вы-ы-ышел в сте-е-епь Донецку-у-ую паа-арень молодо-о-ой...»

Пели три бодрые бабки, притопывая ногами: «Распрягайте, хлопцы, конив, та лягайте почивать. А я выйду в сад зеленый, в сад криниченьку копать...»

Стояла пара: он в годах, с несчастным одухотворенным лицом ленинградского интеллигента блокадной поры, к нему присоединилась, видимо, дочка, лет тридцати увядшая женщина. Они вдвоем вынесли продавать крохотного черного лопоухого щенка. Аникеев подумал: «Какая же степень нужды привела их на торжище в подземелье? Да и сколько дадут за щенка? Кому нужен щенок?» Он посмотрел в глаза продавцам щенка. И они посмотрели. Что-то перевернулось внутри Аникеева. Он прошел, остановился. У него не было больше сил видеть все это.

Стояла дама с корзиной, полной котят. Аникеев подал кошачьей маме, подумал: «Ах, не все ли равно?»

В онкологической поликлинике на Второй Березовой аллее он спросил:

— Кто последний?

Занял очередь за седеньким, смирившимся, в костюме, с галстуком, в прошлом, может быть, инженером, с коричневыми пятнами на бритых щеках. С ним вместе сын или внук, скорее, внук, большой, пузатый, в синем блестящем спорткостюме — униформе ларечников, обросший черным волосом.

Очередь сидела на деревянных просиженных диванах со спинками — ровесниках этого медицинского учреждения. Слева от Аникеева благодушно похрапывал мужичок с пухлым лицом, по внешности в прошлом руководящий работник среднего звена, может быть, директор птицефабрики или рыбоконсервного завода. Дальше — лицо трагическое, скорее всего, из моряков, в берете с баками, с темными печальными глазами, в пиджаке послевоенного пошива, уже почти бестелесный, глядящий по-собачьи в глаза, но не видя, уже пребывая в иных мирах.

Напротив — толстый богатый еврей, в новом твидовом пиджаке, белых вельветовых брюках, начищенных штиблетах, в белой каскетке с козырьком, с надписью, удостоверяющей, что каскетка из Америки: USA. C ним русская, тоже сытая жена. Пара держится обособленно, как будто они здесь и еще где то, в Америке. Но после двух часов сидения в очереди на прием к доктору Горячков на лице у важного, толстого, богатого еврея в американской каскетке проступает общее для всех выражение раковых больных (или мнящих себя таковыми) — равенство, смирение перед чем-то главным, неотвратимым.

Особенность раковой поликлиники в том, что здесь общий дли обоего пола туалет. Мужья с женами заходят в отхожее место, помещаются в соседних кабинках, переговариваются. И незнакомые тоже. Общее для всех больных раком делает несущественным даже различие полов.