Второе дыхание

Конечно, дед боялся. А он еще спас от голодомора в Украине маму своей жены, которая по-русски почти не говорила, только по-польски. И привез ее не куда-нибудь, – в Москву. Прямо под нос своего начальства. Поэтому чемодан был всегда наготове.

Я покрутила головой в поисках фотографии, о которой рассказывал отец. И я ее увидела. Она стояла на фамильном серванте, за изогнутым стеклом которого хранили самое дорогое – хрусталь и праздничную посуду. На этой фотографии – офицеры НКВД в три ряда. Глава НКВД, Ягода Генрих Григорьевич (настоящее имя Генах Гершенович) сверху. И мой дед в третьей линии. Некоторые лица были аккуратно вырезаны ножницами. Пока таких было всего 4. Это как раз объявленные врагами народа сослуживцы деда. В эти времена дед еще хранил эту фотографию. Потом, когда на фотографии вырезанных кружочков стало больше, чем лиц, он ее сжег. А в 1937 году Ягоду арестовали и расстреляли.

В 1939 году чемоданчик пригодился. Деда забрали. В 1941 году он погиб под Смоленском, разжалованным из подполковника в рядовые, в штрафбате. Уже в 2000-х я случайно вышла на тех поисковиков, которые работали по поиску военных захоронений в деревнях Смоленской области. Руководитель поискового отряда вспомнил общую безымянную могилу, в которой было обнаружено тело моего деда.

Я не могу представить: как мой дед мог несколько лет жить в ожидании ареста? Как можно жить в постоянном страхе? Или уже перестаешь бояться, привыкаешь к близости пыток и смерти? Не хочу оправдывать его работу в НКВД, и не могу ответить был у него выбор или нет. Только прожив такую же жизнь, можно судить. Судить самого себя.

Дядя Виталик

Пока я пила чай вприкуску с куском сахара, с младшим случился казус. Виталик сморщил свое симпатичное личико и расплакался. Колготки быстро потемнели. Юра недовольно шлепнул малыша по заднице, и тот заревел громче.

– Обоссался? – незлобно сказал Юра. – Уши-то развесил, про горшок забыл! Снимай колготы, будешь голым бегать пока мамка не вернется.

Виталик плюхнулся на пол и, всхлипывая, стал стаскивать мокрые колготы.

– Какой он смешной! – сказала я.

– Не нашей породы, – буркнул Юрка и покосился на меня.

Я сдержано кивнула головой. И вспомнила слухи, которые вились вокруг этой истории. Хотя, почему слухи? Мне ее 80-ти летний дядя Виталик рассказывал сам:

К концу тридцатых годов двадцатого века, согласно механизма коллективной ответственности, придуманного для репрессий органами НКВД и Сталиным, под подозрение подпадали все поголовно лица «иностранных» для СССР национальностей, как возможные шпионы и среда, нелояльная к советскому режиму. Сотрудники НКВД начали составлять списки еще задолго до Большого террора 1934 года, особо трясли лютеран и католиков.

Бабушка моя, Габриэла Кропильницкая, чистокровная полька, католического вероисповедания, работала в те годы секретарем генерального директора завода «Серп и Молот» в Москве, старейшего металлургического завода Москвы. Была она похожа на киноактрису, да еще с мягким польским акцентом. И, как говорили в семье, частенько в добровольно-принудительном порядке участвовала в мероприятиях, посвященным советским праздникам. Отец злился, но жену отпускал, не мог не согласиться. Вот на таком празднике она и приглянулась уважаемому Метростроевцу. Метро тогда в Москве только начинали строить, работники Метростроя были героями, сродни космонавтам в 60-е годы. Мужчина решил действовать по-быстрому и уже на завтра к Габриэле был заслан его помощник, по совместительству служащий НКВД, который в двух словах изложил, последствия отказа для самой пани Эли, для мужа пани Эли, сыновей и мамы пани Эли.

Историческая справка

Тотальные репрессии против иноверцев и иностранцев начались в 1938 году. Было осуждено 140 тыс. человек, приговорено к расстрелу 111 тыс. Это была самая массовая национальная операция НКВД в рамках «Большого террора». В заключении оказалось 16% всех проживавших в стране поляков.