Второй пол

Несмотря на пропасть, отделяющую религиозный мир Клоделя от поэтического пространства Бретона, существует определенная аналогия в том, какая роль в них отведена женщине: она – возмущающий спокойствие элемент; она вырывает мужчину из сна имманентности; она – уста, ключ, врата, мост: Беатриче, открывающая Данте потусторонний мир. «Любовь мужчины к женщине, если мы понаблюдаем секунду за чувственным миром, по-прежнему загромождает небо гигантскими хищными цветами. И для духа, постоянно испытывающего потребность считать себя в надежном убежище, она остается опаснейшим камнем преткновения». Любовь к другой ведет к любви к Другому. «Когда избирательная любовь к тому или иному существу достигает наивысшей точки, открываются шлюзы, выпуская на волю поток любви к человечеству…» Но для Бретона запредельный мир – не далекое, чуждое небо: он прямо здесь, он открывается тому, кто умеет отодвинуть завесу обыденности; в частности, иллюзию ложного знания рассеивает эротика. «В наши дни сексуальный мир… все так же, насколько я знаю, противопоставляет нашей воле проникнуть в мир свое непробиваемое ночное ядро». Столкнуться с тайной – это единственный способ ее обнаружить. Женщина есть загадка и загадывает загадки; из множества ее лиц складывается «единое и единственное существо, в котором нам дано лицезреть последнее воплощение Сфинкса»; а потому она – откровение. «Ты была самим образом тайны», – говорит Бретон любимой женщине. И немного далее: «Еще не зная, в чем могло заключаться откровение, которое ты несла мне, я уже знал, что это – откровение». Иными словами, женщина есть поэзия. Эту роль она играет и у Жерара де Нерваля, но в «Сильвии» или в «Аврелии» она принимает очертания воспоминания или призрака, потому что греза, более истинная, чем реальность, не полностью с нею совпадает; у Бретона же совпадение абсолютно: есть только один мир; поэзия объективно присутствует в вещах, а женщина, безусловно, существо из плоти и крови. Ее встречают не в полудреме, но во время бодрствования, среди самого обычного дня, обозначенного в календаре, как и все прочие дни, определенным числом – 5 апреля, 12 апреля, 4 октября, 29 мая, – и в обыденной обстановке: в кафе, на улице. Но ее всегда отличает какая-то необычная черта. Надя, «в отличие от остальных прохожих, идет с высоко поднятой головой… Она прелюбопытно накрашена… Я никогда не видал такие глаза»[244]

. Бретон обращается к ней. «Она улыбается, но очень таинственно и, я бы сказал, словно со знанием дела». А вот в «Безумной любви»: «Вошедшая женщина была окутана дымкой; может быть, одета в нечто огненное с язычками дыма?.. Я могу утверждать, что на этом месте 29 мая 1934 года сидела возмутительно

прекрасная женщина»[245]

. И поэт сразу понимает, что ей предстоит сыграть некую роль в его судьбе; иногда эта роль мимолетна, второстепенна, как у девочки с глазами Далилы из «Сообщающихся сосудов»; но даже и тогда вокруг нее происходят маленькие чудеса: в день, когда у Бретона назначено свидание с этой Далилой, он читает в газете доброжелательную статью, подписанную давно потерянным из виду другом по имени Самсон. Иногда чудеса множатся; предвестьем появления незнакомки 29 мая, той ундины из мюзик-холла, что выступала в номере с плаванием, стал услышанный в ресторане каламбур, построенный на созвучии «Ondine – on dîne»[246]

; а ее первый большой выход с поэтом был в мельчайших подробностях описан в стихах, сочиненных им одиннадцать лет назад. Самая невероятная колдунья у него – Надя; она предсказывает будущее, с ее губ слетают те же слова и образы, о которых в этот миг думает ее друг; ее сны и рисунки – прорицания. «Я блуждающая душа», – говорит она; она идет по жизни, «опираясь лишь на самую чистую интуицию и без передышки руководствуясь чудом»; вокруг нее беспристрастный случай в изобилии сеет странные события; она так изумительно свободна от соблюдения приличий, что презирает законы и разум – и кончает жизнь в сумасшедшем доме. То был «свободный гений вроде тех духов воздуха, с которыми посредством некоторых магических действий можно соединиться лишь на мгновение, но которым не следует покоряться целиком». Из-за этого ей не удается до конца сыграть свою женскую роль. Ясновидящая, боговдохновенная пифия, она слишком близка к тем ирреальным созданиям, что посещали Нерваля; она отворяет врата в сверхъестественный мир, но бессильна дать его, потому что не умеет отдаться сама. Женщина осуществляет себя в любви, и достичь ее по-настоящему можно только в любви; она вбирает в себя все, если она особенная, и принимает особую судьбу, а не плывет по миру, не ведая корней. Ее красота достигает предела в тот ночной час, когда «она – совершенное зеркало, в котором все, что было, все, что призвано быть, восхитительно погружается в то, что будет на этот раз». Для Бретона «найти место и формулу» смешивается с «овладеть истиной в душе и теле». И это овладение возможно только во взаимной любви – любви, разумеется, плотской. «Портрет любимой женщины должен быть не только картиной, которой улыбаешься, но и оракулом, который вопрошает»; оракулом же он будет, лишь если сама женщина есть нечто иное, чем идея или образ; она должна быть «краеугольным камнем материального мира»; для умеющего видеть сам этот мир – поэзия, и ему в этом мире нужна реальная Беатриче. «Только взаимной любви под силу создать полное магнитное поле, над которым ничто не властно; только она превращает плоть в солнечный отсвет другой плоти, а интеллект – в неиссякаемый, щедрый, вечно свежий источник, призванный орошать красоту – будь то календула или тимьян»[247].