Второй том «Мертвых душ». Замыслы и домыслы

Всякому человеку следует выполнить на земле призванье свое добросовестно и честно. Чувствуя, по мере прибавленья годов, что за всякое слово, сказанное здесь, дам ответ там, я должен подвергать мои сочиненья несравненно большему соображенью и осмотрительности, чем сколько делает молодой, не испытанный жизнью писатель. Прежде мне было возможно скорее писать, обдумывать и выдавать в свет, когда дело касалось только того, что достойно осмеянья в русском человеке, только того, что в нем пошло, ничтожно и составляет временную болезнь и наросты на теле, а не самое тело, но теперь, когда дело идет к тому, чтобы выставить наружу все здоровое и крепкое в нашей природе и выставить его так, чтобы увидали и сознались даже не признающие этого, а те, которые пренебрегли развитием великих сил, данных русскому, устыдились бы, – с таким делом нельзя торопиться

[565].

Собственно, именно символический план «Мертвых душ», замышлявшихся как история души, проходящей от состояния греховности к просветлению и «воскресению человека к истинно человеческой жизни и деятельности»[566], позволил впоследствии критикам и мемуаристам отождествить ее композицию с тремя частями «Божественной комедии» Данте, даже если представления о Чистилище, в общем-то, с трудом оказываются приложимы ко второму тому поэмы, в котором прегрешения героев более серьезны, чем в первом. Предположения подобного рода опирались, с одной стороны, на эпический размах книги, продиктовавший Гоголю само жанровое определение – поэма[567]

. И, с другой стороны, на известный уже современникам факт увлечения Гоголя Данте, которого в 1830‐е годы воспринимали «в аспекте жарких дискуссий о романтизме и классицизме»[568].

«Божественную комедию» Гоголь к 1837 году уже прочел в оригинале, о чем и сообщил Н. Я. Прокоповичу в письме от 22 мая (3 июня) 1837 года из Рима. О перечитывании Гоголем любимых мест из «Божественной комедии» в Риме уже в 1841 году вспоминал впоследствии П. В. Анненков, оказавшийся в это время в Вечном городе и переписывавший под диктовку Гоголя «Мертвые души» (первый том)[569].

В период работы над поэмой Гоголь с большим интересом следил и за работой С. П. Шевырева над переводом «Божественной комедии» (ср.: «Благодарю за письмо, а за стихи вдвое. Прекрасно, полно, сильно! Перевод каков должен быть на русском языке Данта», – писал он Шевыреву 9 (21) сентября 1839 года из Вены). Он мог быть также знаком (хотя документальных подтверждений тому нет[570]) с диссертацией Шевырева «Дант и его век» (1833–1834), а также с комментированным переводом «Ада», выполненным Е. В. Кологривовой (псевдоним Ф. Фан-Дим), появившимся в год выхода первого тома[571].

По выходе в свет первого тома поэмы по крайней мере двое из современников Гоголя сразу же заговорили о ее близости «Божественной комедии». С картинами «рвов» Дантова ада сравнил картины помещичьей жизни в «Мертвых душах» А. И. Герцен в дневниковой записи от 29 июля 1842 года[572]

. Сходство художественной манеры «Мертвых душ» в том числе с Данте усмотрел Шевырев, писавший о «полуденной стихии в поэме Гоголя», которая развилась в нем под влиянием Гомера, Ариосто и «особенно Данта»[573]. И Шевырев же усмотрел след сознательного изучения Гоголем «Божественной комедии» в специфике гоголевских сравнений («гераклитовых метафор», как в «Разговоре о Данте» назвал их О. Э. Мандельштам)[574].

Что касается непосредственно соположения трехчастного замысла «Мертвых душ» с архитектоникой «Божественной комедии», то первым, кто – причем в отрицательной модальности – на эту возможность указал, был П. А. Вяземский. В заметке 1866 года, написанной в связи с публикацией гоголевского письма к нему от 30 мая (11 июня) 1847 года, Вяземский, хотя и не отрицая возможности подобного намерения у самого Гоголя, решительно отказался видеть сходство «Мертвых душ» с комедией Данте: