Вторжение

Опомнясь, Игнат вдруг вскочил, выбежал в сенцы и, тараща глаза, увидел на стене холодно блеснувшее лезвие топора. Схватив его, Игнат выскочил на улицу, подбежал к новому срубу и начал колотить обухом по рамам, по двери...

- Не надо, батя! Пожалей нас! - заголосила выскочившая следом за ним Верочка.

- Не подходи! Все порушу!

- Ну и рушь... Тебе не жалко... Мать в могилу сошла, сестра покинула... На - и меня бей! - с отчаянной решимостью крикнула Верочка и смело шагнула к нему. Еще один взмах, и удар пришелся бы по Верочке. Отец вздрогнул, и руки его стали вдруг непослушными: топор с тупым лязгом ударился о лежащее на земле бревно.

...С той поры клипом вошел в души сватов разлад. Правда, как и прежде, Игнат питал к свату Митяю уважение, но уже не мог с ним поладить, когда все, что их роднило, было опозорено. А Митяй, не чувствуя за собой и сыном какой-либо вины, не хотел даже видеть Игната. "Ну его к лешему, думал он. - Отпустил вожжи, и сперва сбежала жена, а теперь вот Наталья выкобенивается".

И отныне повелось строго: если один появлялся в правлении на сходе, другой туда не шел; если Игнат поутру заходил на колхозный двор, чтобы взять лошадь, то Митяй забирался в темный закуток конюшни и пережидал, пока тот не скроется с глаз.

Как-то понадобились Митяю тонкие ивовые прутья: поизносились, прохудились кошелки, не в чем стало овес носить, и эти лозинки нужны были позарез. Но росли они за селом, в пойме реки, и как на грех, чтобы пройти туда, не миновать Игнатовой избы. Подумывал Митяй пробраться ночью, да в темноте несподручно рубить. К тому же пойма местами не замерзла, зияла торфяными ямами, и немудрено было увязнуть.

Митяй решился идти днем, только с глубоким обходом, чтобы держаться подальше от избы Игната.

С топориком, засунутым под веревочный пояс, Митяй перешел через мост на ту сторону реки и крался бережком. Долгим был этот окольный путь, идти приходилось по крутому обледенелому откосу, по кустарникам. Набрался он, как неприкаянный пес, колючек, цепких репьев, но упрямо крался дальше, увязал в глине, исцарапался, продираясь через кусты.

Напротив Игнатовой избы, чтобы не оказаться на виду, пытался сползти с откоса, но поскользнулся, полетел вниз и угодил прямо в незамерзшую, слегка припорошенную снежком полынью. Рванулся было встать - подвернулась ушибленная левая нога, и он опять упал, растянувшись на самом зыбком месте. Тягучая жижа все больше засасывала в яму. "Фу, черт, ведь сам же вырыл ее, торф летом выбирал отсюда, а теперь гибну", - с тревогой подумал Митяй.

В эту минуту ему ужасно захотелось продлить свою бренную жизнь. Ведь не умирать же в самом деле в этой зловонной яме. В нем еще были силы, и он, уцепившись руками за корень ольхи, вылез на поверхность. Присел в мочажине на кочку, долго тер колено, снял насквозь промокшие валенки, выжал грубошерстные теплые чулки, которые связала ему Аннушка к зиме.

Что же делать? Неужели возвращаться назад с пустыми руками? Нет, Митяй еще ни перед чем не пасовал. На время он даже забыл об Игнате. Ему вовсе не хотелось заглядывать вон на тот берег, но глаза нет-нет да и косились на реку, на Игнатову избу.

Пока он сидел в мочажине, как нарочно, появился на задворках Игнат. Постоял, ровно бы глядя прямо на него, попавшего в беду Митяя, потом, сдается, махнул рукой - дескать, тони, все равно и соломинки не подам! - и присел по нужде у стожка соломы. "Чтоб вам ни дна ни покрышки! Вся-то кобелиная порода!" - проклинал Митяй, прячась, однако, за кустами, чтобы не стать посмешищем в глазах ненавистного свата.

И, как знать, может, не случившееся, не то, что Алексей лишился жены, - молодой, не такую еще красавицу себе найдет! - а вот именно этот позор бесчестья, что лег теперь темным пятном на семью Костровых, жег Митяю глаза и отзывался в сердце незатухающей болью.

ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ

Последнее, что еще роднило Игната с Митяем, давало ему в одинокой жизни утеху, внезапно оборвалось. Находя причиной раздора дрянной поступок Натальи, ее измену, Игнат уже больше не надеялся помириться со сватом, хотя в душе и не считал его чужим. И к Алексею он относился с прежней привязанностью, любя его больше, чем дочерей, и если бы сейчас нечаянно он заявился, то Игнат, упрятав всякую гордость, поклонился бы ему в ноги.

- Парень-то какой! Чистый, как ребенок, - вслух думал о нем Игнат, ощущая, как слезы перехватывают горло. - Небось мерзнет там, в окопах, жизнь молодую истрепал, а она, дуреха!..

Тешить себя, что Наталья одумается и они вновь могут сойтись, Игнат не мог. "Как веревочке ни виться, а конца не миновать". Он не смел ни показаться на людях, ни тем более заговорить о своих родственных связях, и если кто заводил разговор, спрашивал о Наталье, он невнятно бурчал:

- Пущай сами как хотят. Но до них. Лишь бы с войной покончить.