Вулфхолл, или Волчий зал

И тут Джордж Кавендиш не выдерживает, это последнее унижение выше его сил. Он начинает браниться, страсти Господни, я своими ушами слышал, как они гроб сколачивали! Когда я вспоминаю о флорентийском ваятеле и его гробнице, о черном мраморе и бронзе, об ангелах в голове и в ногах…[48] А мне пришлось смотреть, как он лежит в своей епископской мантии, и я сам разжал его пальцы и вложил посох, а ведь думал, что увижу, как он сжимает его во время церемонии! До интронизации оставалось всего два дня! Мы уже все в дорогу упаковали, когда явился Гарри Перси.

– А ведь я умолял его, Джордж, – говорит он, – умолял довольствоваться тем, что удалось сберечь. Я просил его, уезжайте в Йорк, радуйтесь, что живы. Послушался бы меня, протянул бы еще с десяток лет.

– Мы послали за мэром и городскими чиновниками, чтобы увидели его в гробу, иначе пошли бы слухи, что его милость жив и бежал во Францию. Некоторые издевались над его низким происхождением. Господи, жаль, что там не было вас!

– Мне тоже.

– При вас, мастер Кромвель, никто бы не посмел так говорить. Когда стемнело, мы зажгли вокруг гроба свечи и до четырех утра бодрствовали у тела. Потом прочли часы, отслужили заупокойную мессу и в шесть положили его в склеп.

В шесть утра, в среду, на Святого апостола Андрея.

Я, простой кардинал.

Вулси оставили в склепе, и Кавендиш поскакал на юг, в Хэмптон-корт, к королю, который заявил:

– Я отдал бы двадцать тысяч фунтов, чтобы это оказалось неправдой.

– Кавендиш, – говорит он, – если вас будут спрашивать о последних словах кардинала, молчите.

Джордж приподнимает бровь:

– Я и молчу. Меня король расспрашивал. Милорд Норфолк.

– Что бы вы ни сказали Норфолку, он извратит ваши слова.

– И все же как государственный казначей он выплатил мне долг по жалованью за три четверти года.

– Какое у вас было жалованье, Джордж?

– Десять фунтов в год.

– Лучше бы вы пришли ко мне.

Таковы факты. Цифры. Если утром владетель преисподней, проснувшись в своих покоях, предложил бы отправить мертвеца обратно из склепа, из могилы – чудо воскрешения за двадцать тысяч фунтов, – Генриху Тюдору нелегко было бы их наскрести. Норфолк – государственный казначей! Какая разница, кому греметь ключами от пустых сундуков?

– А знаете, – говорит он, – если кардинал спросил бы меня, как он любил спрашивать, Томас, что вы хотите в подарок на Новый год, я сказал бы, что хочу увидеть государственный бюджет.

Кавендиш хочет что-то сказать, начинает, запинается, снова начинает:

– Король сказал мне кое-что. В Хэмптон-корте. «Трое могут хранить секрет, когда двое из них мертвы».

– Кажется, это пословица.

– «Если бы я думал, что мой колпак знает мой секрет, швырнул бы его в огонь».

– Еще одна пословица.

– Он хотел сказать, что больше не станет прислушиваться к советчикам: ни к милорду Норфолку, ни к Стивену Гардинеру, и никому не станет доверять, как доверял кардиналу.

Он кивает. Вполне разумное объяснение.

Кавендиш изможден. Дают о себе знать бессонные ночи, бодрствование у гроба. Секретарь беспокоится из-за денег, которые были у кардинала во время путешествия и исчезли после его смерти. Беспокоится, как вывезти из Йоркшира свои пожитки. Наверняка Норфолк пообещал ему подводу. Он, Кромвель, рассуждает об этом вслух, а про себя думает о короле и, втайне от Джорджа, один за другим медленно сжимает пальцы в кулак. Мария Болейн нарисовала у меня на ладони сердечко. Генрих, я держу в руке твое сердце.

Когда Кавендиш уходит, он выдвигает потайной ящик стола и вынимает сверток, который Вулси дал ему перед путешествием на север. Пытается развернуть, мешает узелок, он аккуратно распутывает нитку, и неожиданно в ладонь падает перстень с бирюзой, холодный, словно из могилы. Он представляет себе кардинальскую руку: длинные белые пальцы, ни шрама, ни отметины. Руку, долгие годы сжимавшую штурвал государственного корабля. Как ни удивительно, кольцо ему впору.

Кардинальские алые мантии лежат сложенные и пустые. Однако им не дадут праздно пылиться. Мантии разрежут и нашьют новых одежд. Кто знает, где окажутся эти куски материи спустя годы, где выхватит глаз багровую подушку, стяг или вымпел; блеснет ли алый сполох на подкладке рукава или на нижней юбке у гулящей девки.

Пусть другие едут в Лестер поглазеть на место, где умер кардинал, и потолковать с аббатом. Пусть другие пытаются вообразить, как это было. Другие, не он. Красный фон ковра, багряная грудка малиновки, алый оттиск печати и сердцевина розового бутона: навсегда схороненный в усыпальнице его внутреннего взора и вызванный из небытия кровавым рубиновым отблеском, кардинал жив и говорит с ним. Взгляните мне в лицо: я не страшусь никого из живущих.

В парадном зале Хэмптон-корта дают интермедию «Кардинал спускается в ад». Память возвращает его на год назад, в Грейз-инн. На рамы, сколоченные под присмотром королевских слуг, натянуты холсты с изображением адских мук. Работы велись спешно – плотникам обещали особое вознаграждение за срочность. Задник расписан языками пламени.