Вы меня слышите? Встречи с жизнью и смертью фельдшера скорой помощи

К несчастью, «кто-то еще» — мы, и если я думал, что финал уже виден, то ошибался. Приемный покой трещит по швам: пьяные пациенты развалились на креслах; некий мужчина в костюме рассеянно читает романчик; еще несколько полицейских ждут вместе с угрюмым парнем в наручниках; пожилую даму тошнит в тазик. Джес есть дело до всех и каждого; она отскакивает от своего парня, а тот, закатив глаза, вяло пытается увести ее в сторону. Я убеждаю ее сесть — и на минуту мне удается. Потом она становится беспокойной, и встает, и начинает расхаживать, и снова повышает голос. Мне любопытно, закончится ли вообще сегодняшний вечер, и я шагаю к ней и настолько негромко, насколько у меня хватает сил, прошу ее: пусть она присядет на минутку, пока мы переговорим с медсестрой.

— Вы, едрить, кто вообще? Педики-парамедики! Я голодная! Дайте поесть чего-нибудь!

— Давайте скажем медсестре, что случилось, и узнаем, куда вас определят. А потом мы сможем вас чем-нибудь накормить.

— Где ближайший магазин? Я, итить, хочу сандвич.

— Погодите всего минутку.

— Едрить, не говори мне «погодите». Сандвич хочу. Говорю же, я голодная, педик-парамедик!

И вот она нависает прямо над моим лицом и склоняет голову в сторону — так ведут себя киношные злодеи, когда собираются совершить что-то совсем, совсем очевидное.

— Хотите, позову охрану?

Это предлагает медсестра — она проходит мимо.

— Спасибо.

Та зовет. Охране и дела нет.

Как ни крути, теперь я крайний. И обнаруживаю, что совсем в глубине души по-прежнему наивно желаю блага для Джес как таковой — ну или для той Джес, которая съежилась где-то под шипастой, ядовитой коркой. Но мне никуда не деться от другой Джес — а она сеет вокруг беды, точно щедро зерно рассыпает, и, кажется, наслаждается.

Я объясняю ей, что ее не задержали; она здесь по доброй воле и вправе идти в магазин; она может уйти, если захочет. Но теперь у меня уже ничего не осталось: я не в силах и не властен заставить ее побыть здесь — и я, чувствую, сделал все, что мог. Откровенно говоря, я бы обрадовался такому облегчению. Но вот что красноречиво: Джес просто кипит из-за того, что ее сюда притащили «против, итить, ее воли», — и все-таки не уходит. А остается и начинает перечислять, долго и подробно, мои личные недостатки. Это самое поучительное.

Ее немногочисленные зрители и слушатели — постояльцы отделения неотложной помощи — глядят со стороны: возможно, сопереживают, а то и потешаются, но, несомненно, чувствуют облегчение от того, что речь не о них. После сорока минут такого представления медсестра уже готова взять бразды правления… А потом доктор, глядя с безопасного расстояния, спрашивает у меня:

— Ей правда нужно здесь находиться?

И это ощущается как самый мрачный момент этой горестной саги. Он думает, что я приехал забавы ради?

Я привык управляться со вспыльчивыми пациентами. Когда меня оскорбляют, тоже ничего особенного. Даже физическая агрессия достаточно привычна. В том, что случилось сегодня ночью, меня подавляет (а потом еще будет надо мной висеть многие грядущие месяцы и заставит меня недоумевать, почему же я колебался) — отнюдь не нападение. А то, что на мою сторону не встали — или хотя бы не признали, что все неладно, — те же люди, кому, обернись дело иначе, легко могло бы прилететь точно так же. И еще то, как целое событие пропадает в пустоте безразличия. Чувство, что храбро дергать подобные колючки — как-то впустую.

Примерно так же отвечают официальные каналы. Когда я сообщаю о происшествии тем, кто в организации, мне говорят, что тут ничего не поделаешь, потому что Джес не дала подтвержденный адрес. Расследуют ли они? Во-первых, проверяют, прошел ли я тренинг по разрешению конфликтов, недавно ли, вовремя ли, — и так слегка сдвигают ответственность обратно ко мне. А дама из полиции оказалась права, когда говорила об обвинениях: я ни единого не услышал. Джес вольна сделать все то же самое еще раз.

Пока что я кратко пересказываю медсестре, что случилось за последние три часа, — и пусть теперь она решает, правда ли Джес нужно здесь быть. С меня хватит.

* * *

Выйти наружу — все равно что услышать, как соседи закатили было вечеринку на целую ночь — а потом выключили музыку. Здесь неожиданно тихо. Такой усталый, невесомый и чудесный мир и покой. Стоит подождать — и вот уже нет того гула в ушах. Прямо головой хочется потрясти и не поверить.

Мы возвращаемся на станцию скорой, чтобы составить отчет о происшествии.

Дальше дадут только чаю выпить, а медалей не дадут, и пора будет ехать снова, потому что пациенты все звонят, и служба работает непрерывно, и дальше могут вызвать к тому, кому понадобится помощь.

Мы нажимаем кнопку и — зеленая улица нам!

А когда возвращаемся в больницу несколько часов спустя, то обнаруживаем, что Джес выставили без долгих разговоров.

Звонок, который никто не хочет услышать