Я как врач с надоевшим вопросом:«Где больно!»Бойни старые приняты к сносу.Где бойни?
II
Ангарообразная кирпичагас отпечатавшеюся опалубкою.Отпеваю бойни Чикаго,девятнадцатый век оплакиваю.Вы уродливы, бойни Чикаго –на погост!В мире, где квадратные виноградины Хэбитага[2]собраны в более уродливую гроздь!Опустели, как Ассирийская монархия.На соломе засохший навоза кусочек.Эхом ахая,вызываю души усопших.А в углу с погребальной молитвоюпри участии телеокабреют электробритвоюпоследнего живого теленка.У него на шее бубенчик.И шуршат с потолков голубыхкрылья призраков убиенных:белый бык, черный бык, красный бык.Ты прости меня, белый убитый.Ты о чем наклонился с высот?Свою голову с думой обидной,как двурогую тачку, везет!Ты прости, мой печальный кузенчик,усмехающийся кирасир!С мощной грудью, как черный кузнечик,черно-красные крылья носил.Третий был продольно распилен,точно страшная карта страны,где зияли рубцы и насильячеловечьей наивной вины.И над бойнею грациознослава реяла, отпевая,словно дева туберкулезная,кровь стаканчиком попивая.Отпеваю семь тощих буренок,семь надежд и печалей районных,чья спина от крестца до лопаткипровисала, будто палатки…Но звенит коровий сыночек,как председательствующий в звоночек,это значит: «Довольно выть.Подойди. Услышь и увидь».
III
Бойни пусты, как кокон сборный.Боен нет в Чикаго. Где бойни?
IV
И я увидел: впереди менястояла Ио. Став на четвереньки,с глазами Суламифи и чеченки,стояла Ио. Нимфина спина,горизонтальна и изумлена,была полна жемчужного испуга,дрожа от приближения слепня.(Когда-то Зевс, застигнутый супругой,любовницу в корову превратили этим кривотолки прекратил.)Стояла Ио, гневом и стыдомполна. Ее молочница доила.И, вскормленные молоком от Ио,обманутым и горьким молочком,кричат мальцы отсюда и до Рио:«Мы – дети Ио!»Ио-герои скромного порыва,мы – и. о.Ио-мужчины, гибкие, как ивы,мы – ио,ио-поэт с призваньем водолива,мы – ио.Ио-любовь в объятиях тоскливыхобеденного перерыва,мы – ио, ио.ио-иуды, но без их наива,мы – ио!Но кто же мы на самом деле? Илинас опоили? Но ведь нас родили!Виновница надои выполняла,обман парнасский вспоминала вяло.«Страдалица!» – ей скажет в простотедоярка. Кружка вспенится парнаяс завышенным процентом ДДТ.
V
Только эхо в пустынной штольне.Боен нет в Чикаго. Где бойни?
VI
По стене свисала распластанная,за хвост подвешенная с потолка,в форме темногоконтрабаса,безголовая шкура телка.И услышал я вроде гласа.«Добрый день – я услышал – мастер!Но скажите – ради чегоВы съели 40 тонн мяса?В Вас самих 72 кило.Вы съели стада моих дедушек, бабушек…Чту ваш вкус.Я не вижу вас. Вы, чай, в „бабочке“,как член Нью-Йоркской Академии Искусств?Но Вы помните, как в кладовке,в доме бабушкиного тепла,Вы давали сахар с ладошкизадушевным губам телка?И когда-нибудь лет через тридцатьвнук ваш, как и Вы, человек,провожая иную тризну,отпевая тридцатый век,в пустоте стерильных салонов,словно в притче, сходя с ума, –ни души! лишь пучок соломы –закричит: „Кусочка дерьма!“»
VII
Видно, спал я, стоя, как кони.Боен нет в Чикаго. Где бойни?
VIII
Но досматривать сон не стал я.Я спешил в Сент-Джорджский собор,голодающим из Пакистанамы давали концертный сбор.«Миллионы сестер наших в корчах,миллионы братьев без корочки,миллионы отцов в удушьях,миллионы матерей худущих…»И в честь матери из Бангладеша,что скелетик сына неслас колокольчиком безнадежным,я включил, как «Камо грядеши?»,горевые колокола!Колокол, триединый колокол,«Лебедь», «Красный» и «Голодарь»[3],голодом, только голодомправы музыка и удар!Колокол, крикни, колокол,что кому-то нечего есть!Пусть хрипла торопливость голоса,но она чистота и есть!Колокол, красный колокол,расходившийся колуном,хохотом, ахни хохотом,хороша чистота огнем.Колокол, лебединый колокол,мой застенчивейший регистр!Ты, дыша,кандалы расковывал,Лишь возлюбленный голос чист.Колокольная моя служба,ты священная моя страсть,но кому-то ежели нужно,чтобы с голоду не упасть,даю музыку на осьмушки,чтоб от пушек и зла спасла.Как когда-то царь Петр на пушкипереплавливал колокола.
IX
Онемевшая колокольня.Боен нет в Чикаго. Где бойни?