Вышивальщица

– Паспорт с собой. А что оплачивать?

– Хороший вопрос. Оплачивать переливание крови и лечение. Гена, дай гражданочке нашатыря нюхнуть, она сейчас цену увидит и снова в обморок брякнется.

– Не брякнусь. Деньги у меня есть. А Белый… он живой?

– Спит ваш Белый. Снотворное вкололи. Шкуру ему крепко попортили, и крови много потерял. Но сейчас всё в порядке, мы его зашили, лапу в гипс положили, двойной перелом, хромать будет, но вы сказали не усыплять… Выживет ваш мейн. Не плачьте.

– Как вы его назвали? Его Белым зовут.

– Мейн-кун это не имя, это порода. У вас, похоже, метис. Кто-то согрешил, или его отец, или мамаша.

Арина счастливо улыбнулась: Белый не хромал, ветеринары поработали на совесть, и глаз она ему почти вылечила, пригодились два курса мединститута. Белый больше не крутил башкой, оглядываясь. Значит, видел обоими глазами.

Николая она ждала весь вечер, совершенно забыв, что её пригласили на чай. В окно заглянула луна, покачала золотой головой: «Он не придёт. Тебе давно пора спать. Знаешь, что самое худшее на свете? Ожидание».

Арина уснула почти счастливой: всем, кого она любила, сейчас хорошо. А значит, хорошо и ей.

Алла Михайловна видела, как мучается сын – стряхивает с праздничной скатерти невидимые крошки, вздыхает, поглядывая на часы, вскакивает со стула, снова садится, не решаясь позвонить, чтобы не услышать вежливый отказ.

Масла в огонь подливала Василиска: металась по квартире, подбегала к двери, царапала когтями обивку и орала истошным мявом. Стерилизованная, а всё одно на уме: кота подавай, и точка. Алла бросила в Василиску тапком, та обиженно мяукнула, забилась под кровать и там переживала, завывая горестно и протяжно.

– Ма, зачем ты так? – заступился за кошку сын.

Алла готова была вышвырнуть Василиску в окно. А упрямую девчонку, из-за которой изводится её Коленька, притащить за косы и бросить сыну в руки. Но ведь – нельзя. Всё равно не придёт.

— Не придёт она, Коля. Не нужен ей никто, сама мне сказала.

– Когда?

– А вот как приехали мы, была я у неё, книжку ей читала. Глазами новыми хвасталась.

Колька был уверен, что мать бегала на четвёртый этаж, к Ирине Валерьяновне – продемонстрировать «американский взгляд» (за штатовские искусственные хрусталики заплатила «Барбариска», а деньги Колька заработает и вернёт). А она, оказывается, была у Арины и наговорила о Кольке бог знает что.

– Что ты ей наговорила?

– Да ничего. Говорю же, книжку читала ей, чтобы, значит, поверила, что глазами вижу всё.

–А про меня что говорила?

– Да я не помню уже… Что Ирку ты отшил и теперь, значит, свободен.

– Ладно, мать. Давай чай пить, остыл уже.

Чай пили молча. Колька запихал в рот последний кусок торта и улёгся спать. Михална мыла чашки и не понимала, чем не угодила сыну.

– Колюшка, ты бы в ящик почтовый заглянул. Там белое что-то лежит, а мне открывать несподручно, наклоняться доктор не велел, сказал, хрусталики выпасть могут. Собирай их потом, с полу-то…

Колька читал письмо от Матильды Браварской, своей бабушки и материной несостоявшейся свекрови и злейшей врагини. Впрочем, врагиней она была тридцать восемь лет назад, а сейчас тяжело переживала смерть мужа и боялась, что не увидит внука. Так и написала: «Я не прошу прощения, хочу лишь увидеть единственного внука, если успею. И сердечно благодарю пани Зяблову, за то что ответила на письмо и сообщила ваш адрес».

Колька скрипнул зубами. Единственный сын, от которого отец откупился деньгами, не желал о нём знать. Единственный внук, о котором бабка вспомнила через тридцать восемь лет. Помнила тридцать восемь лет, поправил себя Колька. И кажется, собралась помирать. Ну, дела-аа…

Арина вскрыла конверт – и не только прочитала чужое письмо, но и ответила. Ну, дела-аа… А не вскрыла бы, он бы ничего не знал, перебил сам себя Колька. Мать бы выкинула конверт по тихому: сын уедет в Варшаву, а она останется одна.

– Коль, чего она пишет-то? Чего молчишь как сыч? Или плохое что?

– Хорошее, мам.

—

Поедешь к ней? Колюшка… А как же я? Мне куда деваться? Одной зачем жить?

– Мам. Не передёргивай. Съезжу, посмотрю на свою бабку и приеду. Может, ей чего надо… Она старая совсем, лет восемьдесят, наверное. Про дом какой-то пишет, про наследство. Документы оформлю, дом этот продам к чертям и все дела. Тебе что, деньги не нужны?

Михална покивала, вытерла слёзы и робко спросила:

– Приедешь, значит?

– А куда я денусь?– Колька обнял мать за плечи, поцеловал в мокрую от слёз щёку. – Здесь у меня всё: ты, Василиска, Аринка.

– На кой она тебе сдалась? Ты теперь человек денежный, богатый, а она голодранка, полы в подъездах мыла, теперь занавески чужие строчит, из ЖЭКа-то выгнали… Шитьём на хлеб зарабатывает. И мужик к ней ездить повадился, мне почти ровесник. Ни стыда ни совести! Валерьяновна, Петра Ильича жена, своими глазами видела: машина белая, красивая, прям к подъезду к нашему… Мужик из себя видный, хоть немолодой уже. И с букетом. Любовник её, значит. Она дверь ему открывает – здрасьте, Игорь Владимирович, проходите в гостиную – и голос радостный такой.

Колька помрачнел:

– С Ариной я сам разберусь.