Высокочтимые попрошайки

Наш герой, как мы помним, возвращался восвояси в крайне возбуждённом состоянии. Придя домой, он сразу иЗвестился, что на его имя пришло около двадцати писем. Он поднялся к себе, перечитал все эти письма одно за другим, изорвал их в клочки и швырнул на пол. Затем, походив некоторое время по комнате, он вдруг остановился и стал кричать:

— Они хотят натянуть мне нос и обобрать меня! С той минуты, как я приехал в этот город, я ещё ни разу не был один. Кто-то уйдёт, сейчас приходит другой, и каждый просит денег. Или я приехал деньги свои раздавать? Что за нахальные люди живут в этом Константинополе! Не знаю, что и делать. Гнать их в шею? Но их же вон сколько! Были бы здесь мои слуги, вряд ли и они успевали бы закрывать перед ними двери… Кроме того, начни я выгонять этих негодяев, по всему юроду сплетни распустят, человек я, мол, неотёсанный, грубый, а впридачу даже и безденежный… Чего только не выдумают, ежели захотят! А я не хочу, чтобы в этом городе плохое обо мне говорили. Господи, помоги моему горю! Угораздило же меня сюда податься! Нет, задерживаться здесь больше нельзя, надо скорей найти себе девушку, сесть на пароход и удрать. Тут и разориться недолго… Я ведь приехал не для того, чтоб раздавать свои кровные деньги.

— Сегодня вы, кажется, чем-то расстроены? — сказал Манук-ага, тихонько приоткрыв дверь и войдя в комнату.

— Расстроены! Да другой на моём месте от злости лопнул бы!

— Что случилось, душа-человек?

— Разве ты не видишь — что? Нигде не дают мне покоя. Сижу дома, вваливаются, денег просят; выйду на улицу, обступают, денег просят… Скажи мне, бога ради, куда же мне деться от этих людей!

— Ты прав, прав, я понимаю тебя… Я вот никак не могу историю свою закончить, а это ведь тоже из-за них.

— Я только что изорвал двадцать писем.

— О чём же они говорили в этих письмах?

— Один — что хотел бы поехать со мной в Трабзон, учительствовать у меня дома, другой — что книгу свою подарить мне собирается… за двадцать золотых, третий — не соглашусь ли я подписаться на его газету два раза… Всего не перескажешь… Нет, я больше не могу!

— Все они нищие, вот в чём беда. Им тоже ведь надо чем-то жить?!

— Так пусть бы другим каким делом занимались, работать научились, или пускай хоть вовсе ничем не занимаются! Я-то не виноват, что они бедные? Или, может, всё своё богатство взять и отдать им, а?

— Зачем же?

— Ни стыда, ни совести у людей. Пойти к незнакомому человеку и сказать: здравствуй, дай мне немного денег… Ты мог бы так, Манук-ага?

— Упаси бог.

Дверь в который уж раз отворилась, и в комнату вошёл человек лет двадцати пяти. Он направился неверными шагами к Абисогому-аге и подал ему письмо, и Абисогом-ага, не распечатывая конверта, сердито спросил:

— Чего тебе надо?

— Там написано, — проронил молодой человек.

— Скажи сам.

— Завтра вечером я играю в бенефисном спектакле, сбор с которого пойдёт в мою пользу. И вот я самолично принёс вам, ваше степенство, билет в ложу.

— Не хочу! — отрубил Абисогом-ага и, скомкав письмо, бросил его в лицо бенефицианта.

— Принуждать нельзя, — сказал Манук-ага.

— Вот уже десять лет я хожу по сцене театра… — тоскливо проговорил молодой человек.

— А ты бы сидел! — вскричал Абисогом-ага.

— И служу нации

— А ты бы не служил, а сидел бы барином… И все эти речи твои— пустое.

— Он прав: пустое говоришь, — подтвердил Манук-аха.

— Вот уже десять лет, как на подмостках театра — этой школы нравственности — я учу нацию…

— Мне-то что?

— Ему-то что? — отозвался Манук-ага.

— И потому я вправе, кажется, пригласить на мой спектакль благороднейшего из наших соотечественников.

— Мне он не нужен.

— Ему спектакль не нужен, — подчеркнул Манук-ага.

— Если даже вы отказываетесь взять один билет, кому же я вручу все остальные билеты в ложу?

— Меня это не касается.

— Его это не касается, сын мой, — посочувствовал Манук-ага

— Умоляю, не откажите принять этот билет, в противном случае вы невольно выставите меня на позор.

— Вот привязался! Знал бы кто, как мне осточертели все эти слова!

— Ему осточертели все твои слова, — поддержал Манук-ага.

— Ах, если мне придётся уйти от вас с пустыми руками, я умру!

— У меня нет времени слушать тебя, пойми.

— Пойми, ему некогда слушать тебя, — сказал Манук-ага.

— Дело идёт всего-навсего об одном золотом, возьмите, умоляю вас, этот билет. Я шёл сюда с большой надеждой, и мне было бы горько уйти ни с чем.

— Выйди отсюда, уходи, ради бога. Долго мы ещё будем слушать тебя?

Дверь снова отворилась, и в комнате появился лет пятидесяти мужчина, плотный, с сединой в шевелюре, который, сразу же подступив к Абисогому-аге, спросил:

— И тебе не стыдно?

— Почему мне должно быть стыдно? — отвечал Абисогом-ага, опешив.

— Почему вот уже два часа ты не отпускаешь бедного юношу?

— Кто его здесь держит? Наоборот: гоню — не уходит.

— И никуда не уйдёт… пока не получит один золотой, который ты ему должен.

— Я ему должен?