Высокочтимые попрошайки

– Из-за того, что не хочу сниматься, ты – наговаривать на меня? Я сроду никого не оскорблял!

– Вы только что оскорбили артиста.

– Пойди пожалуйся околоточному, некогда мне слушать твоё враньё.

– Обращаться в полицию нет необходимости. Однако я попросил бы вас не пренебрегать вежливостью… И слова, которые вы произносите, примирять с её требованиями…

– Вот ещё! Не в моём это характере – в чужие драки ввязываться… Иди сам мири, если где дерутся.

Манук-ага приносит Абисогому-аге стакан молока, ставит на столик и говорит:

– Вот и ваше молоко. Выпейте, пожалуйста.

Абисогом-ага подсаживается к столику и начинает пить молоко.

– Каково же ваше решение, Абисогом-ага: сниматься будете во весь рост или по пояс? – спрашивает Манук-ага.

– Ни по пояс и ни во весь рост, – отвечает Абисогом-ага.

– Решили сфотографироваться, значит, сидя на этом стуле?

– Как же вы тогда решили?

– Решил не сниматься.

– Э, так нельзя, вы ведёте себя как ребёнок, как большой ребёнок, Абисогом-ага. Теперь у нас все, начиная с малышей и кончая самыми большими, по нескольку раз в год фотографируются. Даже двухмесячные младенцы, и те не обходятся без своих фотографий, только пребывающие в утробе матери пока обходятся. Впрочем, говорят, не сегодня-завтра их тоже начнут фотографировать.

– Я не смог убедить Абисогома-агу… Ему кажется, что я пришёл единственно для того, чтобы обмануть его, – сказал фотограф.

– Нет, нет, наш фотограф – образец честности, – вступился Манук-ага.

– Я сказал, что такой большой и замечательный человек, каков Абисогом-ага, не может не иметь своего портрета.

– Да, конечно, однако он должен иметь не один портрет, а много портретов, притом – разных. К примеру говоря, двенадцать штук маленьких, двенадцать штук средних, двенадцать штук больших, двенадцать – во весь рост, двенадцать – по пояс, двенадцать – сидя прямо, двенадцать – лёжа, двенадцать – закинув ногу на ногу, двенадцать – положив руку на руку, двенадцать – подперев рукой голову, двенадцать – та же рука на столе, ещё столько же – с тростью в руке, ещё столько же – с улыбкой на лице, ещё столько же – с грустным лицом и ещё двенадцать – с лицом не грустным, но и не весёлым… Да, Абисогом-ага. И если вы сниметесь не во всех этих позах, то унизите сами себя, это – вопрос чести,

– Ты правду говоришь? – спросил Абисогом-ага.

– Что мне за интерес говорить вам неправду?! Если вы не обзаведётесь своими портретами, на вас будут коситься. Ведь их все большие люди имеют.

– И по стольку штук, сколько ты назвал? Ты это хорошо знаешь?

– Да.

– А у маленьких людей тоже по стольку?

– У маленьких меньше, те по три или, много-много, по шесть карточек берут.

– Никогда не думал, что каким-то карточкам такую важность у вас придают.

– Теперь только портретам и придают значение, и чем лучше ты на них выглядишь, тем больше значишь.

– Понимаю, у вас у каждого, говоришь, есть свои портреты…

Но как по ним узнаёте, кто большой человек, а кто маленький? Вот если бы только большие снимались…

– Дело в том, что портреты больших людей – больших же размеров и отпечатаны на блестящей бумаге.

– Вот как! Ладно… А можно, чтобы на этой бумаге вместе со мной были и мои слуги, стояли против меня навытяжку?

– Отчего же нельзя, можно.

– Правда?

– Можно, пожалуй.

– У меня есть также и поместья, где много коров, овец, лошадей, гусей, уток… Нельзя ли их тоже где-нибудь сбоку пристроить?

– Их нельзя, но слуг – было бы даже неплохо. Не так ли, господин Дереник?

– Да, – сказал фотограф.

– А нельзя ли, – снова полюбопытствовал Абисогом-ага, – хотя бы написать под нашим портретом, мол, у этого человека собственные имения, лошади, коровы, ишаки?

– Написать нельзя… Оно и можно, однако таких надписей у нас обыкновенно не делают. Да и не нужна она вам, ведь скоро и так всем станет известно, кто вы есть.

– А верхом на лошади мог бы я сняться?

– Да, – сказал Дереник.

– Но чтобы лошадь скакала.

– Это почти невозможно.

– Ладно, завтра посмотрим.

– Если желаете, завтра наш аппарат мы доставим сюда.

– Согласен, доставь, – подхватил Манук-ага. – Не приличествует Абисогому-аге сниматься в вашей фотографии, большие люди снимаются не в фотографии, а у себя дома.

– Слушаю! – сказал Дереник и, вскочив с места, начал потирать руки, переваливаться с ноги на ногу и ломаться, представляя человека, который хочет что-то сказать, но стесняется. Тут уместно заметить, что человек, который хочет что-то вам сказать, но стесняется, в конце концов непременно попросит денег.

– Завтра доставь, значит, свою машину, – согласился и Абисогом-ага.

– Слушаю! – вскрикнул фотограф, не переставая ломаться.

– Я сказал – завтра свою машину принесёшь сюда! – повторил Абисогом-ага, возвысив голос.

– Я понимаю, завтра наш аппарат мы должны принести сюда, – подтвердил Дереник, – но у нас, извините, такой обычай… здесь принято…

– Говори.

– Прошу покорно, только не обижаться.

– Не обижусь.

– У нас здесь такой обычай: если наш аппарат мы приносим в дом клиента, берём задаток. Не потому, что не доверяем, а из уважения к обычаю.

– Что это за обычай у вас… некрасивый?

– Ничего не поделаешь, обычай.