После появления этого света не протекло и получаса, как к нашему новоприезжему явился некий молодой человек, который, сказать по совести, и на торговца не походил, и на работника не походил, и на чиновника, и на мастерового, а был, что называется, ни то ни сё. На вид ему можно было дать лет тридцать; помимо украшавших его наружность голубых глаз и рыжеватых волос, у него была длиной в два пальца борода, что в нашей столице является признаком либо траура, либо бедности. Одежда его была так стара, что любитель древностей мог бы заплатить за неё большие деньги. Однако если одеждой своей он отталкивал от себя, то личность его обладала притягательною силой.
– Рад видеть вас! – прокричал этот молодой человек, влетев в комнату и подскочив к Абисогому-аге.
– Что случилось? Чего тебе надо? – спросил Абисогом-ага испуганно.
– Услышав о вашем прибытии, я поспешил сюда, чтобы повергнуть к стопам вашим уверения в моём глубочайшем к вам почтении.
– К моим стопам? Очень хорошо! Клади их на пол… – сказал Абисогом-ага, должно быть, решив, что молодой человек принёс ему домашние туфли.
– Вы изволите шутить?. Благодарю вас, ваше степенство, – сказал гость и, сняв шляпу, вскочил на стол.
Абисогом-ага, поражённый этим зрелищем, нетерпеливо ждал, что же будет делать, стоя на столе, его экстравагантный гость, выкинувший столь удивительное колено.
Молодой человек вытащил из кармана лист бумаги и, вперив глаза в Абисогома-агу, изо всех сил выкрикнул:
– Дамы и господа!..
Испугавшись ужасного голоса трибуна, Абисогом-ага подпрыгнул на два локтя и, потеряв над собой власть, завопил:
– Кто он такой? Сумасшедший, которого нужно отправить в сумасшедший дом?.. Или он сбежал из сумасшедшего дома?
– Армянская нация, – так начал молодой человек, чуть понизив голос, – сегодня должна устроить чествование храбрейшему из наших национальных богатырей…
– Что взбрело тебе в голову, братец?
– Были времена, когда говорили: да, ныне тьма борется против света, невежество против науки, прошлое против будущего, повелительное против изъявительного, ненависть против любви, меч против пера, огонь против воды, мясо против овощей… Те времена прошли, теперь они прошлое, мы будущее, они тьма, мы свет, они меч, мы перо, они ненависть, мы любовь, они огонь, мы вода, они мясо, мы овощи, они огурцы, мы яблоки, они шипы, мы розы… Прошли те времена, когда человечество качалось в колыбели предрассудков…
– Что это ты, братец, задумал? Я ведь тебе никакого зла не сделал. Чего ты ко мне привязался? Ступай скажи все эти слова тому, кто тебя обидел.
– Да, человечество мучалось, его безжалостно угнетали, и оно не ведало, куда идти и кому жаловаться…
– Помилуй меня, господи, – сказал сам себе Абисогом-ага. Конечно, я мигом бы сбросил его со стола, но боюсь: а вдруг вытащит, разбойник, из-за пазухи револьвер – и пальнёт, слишком уж сердито он речь держит.
– И только тогда, – продолжал вития, – когда науке удалось взять верх над суеверием, а свету – над тьмой, а перу – над мечом, а любви – над злобой, а грядущему – над минувшим… только тогда, говорю я, только тогда все мы поняли, что слова «человечество», «нация», «родина» существуют не для словарей, а являются словами, которые должны быть навечно вписаны в мозг и в сердце каждого смертного…
– Умоляю тебя, братец, слезь со стола, внизу вот и расскажешь, отчего у тебя душа не на месте.
Молодой человек говорил без пауз и при этом дрожал и трясся гак, что Абисогом-ага нет-нет и замирал от страха: ну, как грохнется лампа со стола и разобьётся? И, более не желая терпеть самозванного оратора, он вскинул голову и изо всей мочи закричал:
– Спустись сейчас же!
– Умоляю вас, не гневайтесь на меня.
– Спустись, или я!..
– Ах, не делайте больно человеку, чьё сердце принадлежит нации.
– Коли хочешь сказать мне что, слезь, пожалуйста, сядь но человечески рядом, ну и толкуй своё.
– Умоляю, дозвольте мне закончить… Ах, вы не знаете, как я волнуюсь, когда произношу монологи!
– Слезь!
Оратор наконец спрыгивает со своей трибуны и садится на стул.
– Так… А теперь, признайся, пожалуйста, зачем ты пришёл? – спрашивает Абисогом-ага в раздражении.
– Умоляю, не злитесь.
– Чего ты хочешь? Ну, слушаю.
– Не обходитесь со мной так грубо, мне очень грустно, сейчас я за…заплАчу.
И действительно, оратор ударяется в слёзы.
– Почему ты плачешь, братец?
– Да потому, что ваш покорный слуга – литератор, и он страстно желает служить своей нации, а эта нация платит своим литераторам неблагодарностью.
– Но виноват же не я…
– Вы правы, не вы тому виною, но… У меня есть стихотворения, которые я посвятил родине… Прелестные куски… заветные строки, где воображение, вдохновение, страсть, огонь и пламя так и рвутся в небо.
– А что, это плохо? Ты поэтому плачешь?
– Наша нация, всемилостивейший мой, не знает цены моим стихотворениям; за ребячество, видите ли, их почитает, и потому наш брат-стихотворец обречён голодать.
– Но причём тут я?
– Умоляю, будьте со мной ласковы.
– Но чем я могу помочь тебе?
– Я хотел попросить…
– Проси скорей.
– Не кричите же на меня, ради бога, вот опять заплачу.