Выживший. Чистилище

Однако на следующий день как раз во время занятий откинулась задвижка глазка, и строгий голос немолодого надзирателя предупредил:

— Гражданин Сорокин, ну-ка немедленно прекратите! Не положено!

Я, не вставая с поперечного шпагата, поинтересовался:

— А если не прекращу?

— Шутки шутить удумали? Тут с такими шутниками разговор короткий!..

— Ладно, босс, не кипятись.

Я встал на ноги и затянул:

— Черный во-о-рон, что ж ты въе-е-есся…

— Не положено!

— Тьфу ты! Что ж у вас тут можно-то?

— Сидеть и стоять. И молчать.

— Ну нормально! Мало того, что засунули в холодный пенал, еще и делать ничего нельзя. Я, может быть, физкультурой согреваюсь. У вас тут температура как в погребе, дали бы, что ли, шинель какую.

— Так, гражданин Сорокин, еще одно слово — и останетесь без ужина.

— Без ужина вы меня не можете оставить, это нарушает международную конвенцию.

— Чиво? — протянул вертухай. — Какую еще конвенцию?

— Международную, принятую генеральной ассамблеей ООН.

Похоже, у надзирателя процесс переваривания моих фраз закончился полным несварением. Тем более откуда ему, бедолаге, знать, что никакой Организации Объединенных Наций в природе еще не существовало. С прощальным: «Ты у меня договоришься, Сорокин!» он вернул задвижку на место, и с той стороны двери послышались его удаляющиеся шаги. Ужина, впрочем, не лишил. Хорошо хоть пайку не урезали. При этом посуду после еды я должен был возвращать через окошко коридорному, которого сопровождал надзиратель — на прием пищи мне выделили буквально пять минут.

На второй день я принялся мерять свою узкую камеру шагами от двери к дальней стенке, к маленькому окошку. Семь шагов туда, семь обратно, семь туда, семь обратно… И ведь окошко хрен приоткроешь, нет тут такой опции — в смысле, форточки. Потом разглядел, что в камере я не один. Слева от оконца свою паутину связал махонький паучок, который притаился как раз на краю своего смертельного для мух кружева.

— Тебя-то сюда за что? За вредительство или шпионаж, как меня?

Паучок по-прежнему неподвижно взирал на меня сверху. Может, околел? Я подпрыгнул и кончикам пальцев чуть коснулся паутины. Мой молчаливый сокамерник встрепенулся, оббежал паутину по кругу и снова притаился в том же самом месте.

— Чем же ты там питаешься? Тут ведь даже окно не открывается, мухи как сюда залетают? Молчишь? Ну молчи, молчи… Следователь тебя заставит говорить. Попадешь к какому-нибудь Шляхману — он из тебя всю душу вынет. А если еще и Фриновский подключится… О-о, брат, тогда я тебе не завидую. Будешь потом кровью харкать. Что молчишь? Тебя хоть как звать-то? Имя, погоняло есть? Ладно, сам придумаю… Будешь Бармалей. Не спрашивай, почему.

Прошел еще несколько раз от окна к двери и обратно. Тут и обед подали. Все схомячил, вернул посуду разносящему, и снова принялся мерять карцер шагами. Только не сидеть молча, иначе депрессия захлестнет с головой. Вон лучше еще с Бармалеем пообщаться.

— Ты-то, дурень, небось и не понимаешь, что сидишь в карцере. Много ли тебе надо — угол с паутиной да свежая муха. А нам, людям, нужно общение, иначе мы можем крышей двинуться. А вот чтобы не двинуться — я разговариваю с тобой. Ладно, можешь не отвечать, главное, что слушаешь. Знаешь, кто я такой на самом деле? Не поверишь — хронопутешественник! Я, может быть, твоих прапраправнуков видел. Представляешь, какая жизнь будет через восемьдесят лет? Техника, конечно, шагнет далеко вперед, а вот люди останутся такими же — мелкими и злобными существами в своей массе. Ну, за редким исключением, типа меня, комбрига или артиллерийского инженера. Или тех ребят, с кем я воевал плечом к плечу, и на которых мог положиться, как на самого себя.

Еще несколько ходок от двери к окну.

— Не понять тебе, Бармалей, какой это кайф — прыжки с парашютом. Я вот еще собирался вингом заняться, уже себе вингсьют присмотрел — костюм-крыло, да не успел — в прошлое забросило. А ты вот сидишь там, и нет у тебя иных забот, кроме как из мухи все соки выжать. Скучное ты существо, Бармалей.

В этот момент послышалось жужжание. Ого, каким-то чудом в карцер залетела муха. Я устроил за ней настоящую охоту, но все-таки поймал живьем и в прыжке приклеил к паутине. Двукрылое насекомое тут же отчаянно затрепыхалось, пытаясь освободиться, а Бармалей шустро посеменил знакомиться с новой соседкой. Как кусал — я не разглядел, но вскоре муха затихла, а паучок вернулся на прежнее место. Видно, решил подождать, пока жертва испустит дух окончательно, а может, еще по какой причине. Но через час Бармалей приступил к трапезе, занявшись высасыванием из насекомого соков. А мне запоздало муху стало жаль. Но соседа по карцеру тоже было жалко, в общем, уговорил я себя, что поступил правильно.

На следующий день вновь дежурил тот самый немолодой надзиратель лет пятидесяти. Дождавшись, когда он заглянет в глазок, я спросил:

— Товарищ лейтенант…

— Сержант я, — ответил тот, но видно было, что слегка польщен.

— Товарищ сержант, вот я сижу тут, как орел молодой в темнице сырой, и мучаюсь догадками.

Молчит, но глазок не закрывает. Видно, заинтересовался, ждет, что я дальше скажу.