Выживший. Чистилище

— Э-э, так тут можно подвести под любую статью, было бы желание. Отец твой троцкист, а ты замышлял убийство Ежова. Мальчонку иди девку запугать — много ума не надо, все подпишут. Вот тебе и расстрельная статья. Правда, лично я не слышал, чтобы расстреливали, хотя, выходит, теоретически могут.

— Страшные вы вещи говорите, товарищ Коган, — покачал головой инженер.

— Так что ж теперь, в страшное время живем.

— В непростое, — поправил комбриг. — Трудное и непростое. Наша страна окружена внешними врагами, да и внутри еще не всех вывели. Много желающих вставить палки в колеса молодому советскому государству, набирающему ход и грозящему капиталистам мировой революцией.

Я не вмешивался в разговор. Машинально ковырял щепочкой в зубах и размышлял, как хорошо работает наша пропагандистская машина. Не хуже, чем у немцев с их Геббельсом. А ведь, как ни крути, и впрямь, время такое, что если безоглядно не верить в светлое коммунистическое будущее — поневоле собьешься с пути. А сбиваться нельзя, в самом деле, врагов еще хватает и внутри станы, и снаружи. Это как в армии, где приказы командира не обсуждаются. Во время боевых действий каждая минута промедления может стоить десятки, сотни, а то и тысячи человеческих жизней. А страна сейчас вынуждена жить по полувоенным законам, пока что не до либерализма и демократии. Хоть и не по вкусу мне поговорка: «Лес рубят — щепки летят», но эта эпоха под данное определение подходит как нельзя кстати. Печально лишь то, что я, похоже, оказался одной из таких щепок. Не говоря уже о комбриге, инженере и сотнях тысячах других советских граждан, которые, уверен, попали под одну гребенку.

Хотя, насколько я помнил из прочитанного, Ежов с подельниками выводили «ленинскую гвардию», проводя своеобразную чистку партийных рядов. Понятно, не самовольно, а по указанию известного кого. Не знаю уж, оправдано это было или нет, но вывели всех практически всех руководителей высшего и среднего звена, да и внизу. Скорее всего, прошерстили изрядно. Как по мне — и те хороши, и эти.

А через день меня забрали. Причем не первого, до меня из камеры взяли еще двоих, и они уже не вернулись, что заставило остальных невольно притихнуть, погрузившись в мрачные размышления. Брали и из соседних камер. Кто-то явно упирался с криком: «Не пойду! Тираны! Не дамся!» — из коридора крики доносились вполне отчетливо, вызывая у народа желание забиться под шконку или сделаться невидимками. А потом откуда-то издалека донесся «Интернационал», который закончился после первых двух строчек. Видно, конвоиры привели поющего в чувство.

— Похоже, у Особого Совещания при НКВД СССР сегодня расстрельный день, — не выдержав, прокомментировал Коган, который всегда был в курсе происходящих в тюрьме событий. — Интересно, кто приводит приговор в исполнение — Блохин или Магго?

— Может, их по этапу сразу отправили? — с надеждой предположил Коля Ремезов.

Коля был на воле путейцем, числился всегда в передовиках, собирался вступать в комсомол, но тут черт попутал — стырил какой-то важный болт, который должен был заменить грузило для удочки. Теперь ему грозило от пяти до восьми лет лагерей.

— По этапу? Хм, может, и по этапу. Отчего же, вполне может быть.

Как бы там ни было, дошла очередь и до меня. Завернули руки, зафиксировав запястья наручниками, и привели в помещение без окон, где за столом восседали трое, а отдельно в уголке — моложавый сотрудник НКВД в очках, вооруженный пером и бумагой. Похоже, секретарь.

«Тройка», - всплыло в памяти знакомое слово, и по спине протянуло холодком.

Конвоир велел остановиться метрах в трех от стола. Три пары глаз равнодушно прошлись по мне, и я понял, что дело попахивает керосином. В центре восседал непримечательный сотрудник органов с четырьмя ромбами в петлицах и звездочкой над ними. Кажется, большая шишка. По правую руку от него — мужчина лет пятидесяти в гражданском, вытиравший несвежим платком потную залысину. По левую — еще один в гражданском, с бородкой и в круглых очках, придававшими ему сходство с Троцким, чье имя сейчас склонялось исключительно в негативном оттенке.

Перед энкавэдешником лежала раскрытая папка. Что там было написано на листах — отсюда не разобрать, но вроде бы как убористый почерк Шляхмана. Скорее всего, так и есть, не просто так же меня сюда притащили.

— Сорокин Ефим Николаевич? — ровным голосом поинтересовался сидевший в центре.

— Я.

— Гражданин Сорокин, вы обвиняетесь в шпионаже в пользу иностранного государства и организации на территории СССР террористической деятельности…

— Что за бред? Вы вообще читали мои показания?

— О том, что вы якобы прибыли из будущего? — вступил сидевший слева за столом. — То есть, таким образом вы надеялись на смягчение приговора? На то, что вас отправят на психиатрическую экспертизу и дальнейшее лечение? В таком случае, гражданин Сорокин, вы сильно заблуждались.

— По-моему, это вы сейчас заблуждаетесь, — пробормотал я.

— Товарищ Реденс, продолжайте, — попросил лысоватый.

Вот он какой, этот Реденс, оказывается. Между тем тот откашлялся и продолжил: