Выживший во тьме

Наверное, я тогда просто разучился сострадать. Я бродил по холмам, сливавшимся с небом, и даже не ужасался тому, что видел. Я перестал реагировать на тела, хотя раньше только крайняя необходимость могла заставить меня подойти к трупу. Бессчетное количество погибших в городе как-то притупило ощущение трагедии. Может быть, я острее воспринимал смерть одного, чем миллионов… Меня охватило не отчаяние – какая-то необъяснимая тупость, будто наружу выползла непроницаемая оболочка, сквозь которую невозможно было достучаться. Не впади я в это состояние – упал бы, наверное, на землю и стал грызть ее зубами от безысходной тоски. А так… Все, что я видел, словно проходило мимо.

Пропал и растворился страх. Я был один на изувеченной Катаклизмом земле, посередине враждебного и изменившегося мира – и не боялся. Страх атрофировался настолько, что я чуть ли не бездумно залезал в такие места, где малейшее неосторожное движение могло вызвать новую серию обвалов, оставив меня там навсегда безо всякой надежды на избавление.

Я не то чтобы совсем уж ничего не опасался – просто не боялся смерти. Она так часто являлась мне, что я перестал ее видеть. Три или четыре раза я чуть не покончил со всем – оставалось сделать лишь один шаг, и пылающая бездна приняла бы меня в свои объятия. Таких мест хватало среди руин. Провалы зияли либо темнотой и холодом, либо жаром огня, бушевавшего внизу. Там, под останками города, шла работа – не та, которая была придумана людьми, а вечная, начавшаяся задолго до их появления. Возможно, там ковался еще один Катаклизм, и я бы не удивился, взлети эти останки в поднебесье при очередном чудовищном взрыве. Сердце билось спокойно, эмоций – ноль, все воспринималось как через толстую, бесстрастную, равнодушную ко всему корку. Я проходил мимо мертвого тела, пусть даже детского, почти так же спокойно, как мимо кучи песка. Только глаза механически отслеживали, есть ли чем поживиться; если нет – я просто забывал об этом, как уже забыл про всех увиденных мною ранее.

Возможно, это был шок. Защитная реакция, которая заставляла меня все делать механически и не допускать ни единой мысли, не связанной с самосохранением. Теперь я бродил среди мертвецов, уже не пугаясь ни скрюченных рук, ни оторванных голов. А уснув практически среди трупов (возможно, что и на трупах), когда поднялся из затопленной станции метро, – и вовсе перестал на них реагировать.

Наткнувшись на тело почти целиком заваленного землей мужчины, я снял с него ремень – и, обнаружив в кармане фляжку с коньяком, забрал ее. Мародером себя не чувствовал: погибшему это уже ни к чему. А следовать устоявшимся правилам – не те условия…

Я искал что-нибудь съестное и мельком осматривал погибших – мне требовались подходящая одежда и обувь. Мои сапоги-ботинки после блужданий в метро и скитаний по руинам практически развалились. К тому же было холодно. Натянутая после выхода наверх чья-то легкая курточка едва грела, и я долго выбирал, на что ее поменять. А найти ей замену в новых условиях оказалось далеко не так просто, как я думал вначале… Где-то подхватил измазанную грязью и кровью шубу, обрезал ей полы обломком стекла и, вывернув мехом вовнутрь, напялил на себя, став похожим на карикатуру. Но мне было все равно. Перепоясанная обрывком провода, она согревала тело, а большего и не требовалось. Только голова оставалась непокрытой – надевать на себя чужую шапку я почему-то не решался, – и кисти рук были голыми: перчатки мне просто не попадались. Иной раз мелькала мысль: почему бы всему этому не случиться летом? Полный бред…

Я бродил среди развалин уже с пару недель. Точно сказать невозможно: сознание не зафиксировало время, если считать с самого начала – с появления громадной подземной волны, бегства, падения и блуждания во тьме. Есть хотелось постоянно, так как найти еду было трудно. Зато с водой – почти без проблем. Подходишь к луже, набираешь воду во что-нибудь вроде бутылки, а потом процеживаешь через несколько слоев тряпья. Если хватает терпения – ждешь, пока она отстоится. В такой воде запросто могла находиться какая-нибудь дрянь, но найти чистый источник было невозможно. Что ж, подхвати я заразу – винить некого. Но и лечить – некому…

Собственно, особо жаловаться не стоило. Я жив – а миллионы моих сограждан уже не нуждались ни в одежде, ни в еде… Руки-ноги целы, особо глубоких ран нет, а полученные хоть и не заживали так быстро, как мне хотелось, но и не досаждали. На теле живого места мало, но все повреждения – порезы, синяки, ушибы. Ничего серьезного… Более всего пострадали руки, к тому же я добавлял к уже имевшимся ранам новые, копаясь в том хламе, в который превратился город, в поисках нужных вещей.