Выживший во тьме

И все же не проходило и дня, чтобы я в своих поисках не наталкивался на очередной труп. Обычно это была часть раздробленного туловища или оторванные руки и ноги, почти всегда частично или большей частью заваленные и засыпанные. Со временем такие встречи перестали волновать – чувства как бы атрофировались… Сострадание осталось, но было спрятано так глубоко, что я его почти не ощущал. Будто сердце покрылось жесткой броней, не пропускавшей излишних встрясок, опасных для и без того измученного организма. Одним словом, лишний раз старался не смотреть… Но не заметить одной характерной особенности не мог. У тех трупов, которые уцелели настолько, что сохранились лица, – отсутствовали глаза. Они были выжжены, причем глубоко внутрь. Так, словно к ним прикасались раскаленным прутом. Я вспомнил о том, каким нестерпимым блеском резало мне глаза в самом начале Катаклизма, и решил, что причиной стало именно это, – хотя, может, ошибался. Глазницы не просто были сожжены – в черепах мертвых я видел пустоты, как если бы они выгорали изнутри полностью. И… до сих пор я не встретил ни одного уцелевшего человека – только трупы. Их попадалось так много, что я стал к этому привыкать. Это цинично, безнравственно – но как можно по-иному относиться к тому, что изменить никто не в силах? Я знал, что не имею права смотреть на все так спокойно… и смотрел.

Понять, что случилось, тоже не пытался. Ядерная бомбежка, чудовищное землетрясение, падение астероида, наконец… да мало ли. Подойти могло любое объяснение, годное по своим масштабам к тому, что ежечасно видели мои глаза. Впрочем, видели они лишь то, что находилось совсем рядом, – все далее сорока-пятидесяти шагов уже терялось в плотном тумане. Если, конечно, Это

можно назвать туманом…

Что-то необъяснимое случилось и с солнцем. Оно исчезло совсем. Сквозь нависшую над городом пелену из пепла и пыли не просматривался ни единый луч света. (Это странно сочеталось с тем, что творилось в городе: от земли во многих местах шло тепло, а уже на высоте человеческого роста ощущался пронзительный холод.) В итоге – постоянный сумрак, уменьшавший и без того ограниченные пределы видимости. Все стало одинаково – ни дня, ни ночи. Иногда падавшая с неба грязь светилась сама по себе – это могло показаться даже красивым, если бы не выглядело так жутко. Зато отсутствовал снег – его как раз заменяли те самые хлопья.

Выжившие мне по-прежнему не встречались. Наверное, я в основном бродил в центре бывшего города, где возможность уцелеть равнялась одному шансу из миллиона. На окраинах, где высотки еще не заменили собой скромные одно– и двухэтажные постройки, этих шансов могло быть не в пример больше. Возможно, люди и уцелели… Вернее, доказательства этого иной раз и попадались – но лучше бы я продолжал думать, что ошибся. Два или три случая убедили в том, что люди – если это так! – опасны не меньше, чем так и не опознанный хищник, утащивший остатки моей кровавой трапезы…

Однажды я наткнулся на двух женщин, лежавших на покосившейся плите. Обе уже не дышали, но следы стекавшей крови с перерезанного горла одной и размозженная голова второй не оставляли сомнений: они были убиты, причем не далее чем пару часов назад. Зверски… и, скорее всего, без причины. Хотя причины могли быть самые простые – те же самые, какие сводили с ума меня самого. Голод. Беспрестанный и невыносимый. Но одно дело – терпеть ноющую пустоту в желудке, и другое – понять, что люди (даже после всего!) продолжают зверство с себе подобными.

После увиденного я перестал нестись сломя голову, если мне чудились звуки человеческого голоса… Впрочем, облака, затянувшие горизонт темным покровом, не давали возможности увидеть даль – а на расстоянии, доступном взору, мне никто не попадался. Наверное, таких, как я, осталось совсем мало… Очень мало. Почти никого. Или – никого? Я бродил по руинам один. Никто больше не взбирался по холмам из зданий, не копался в кучах, как я. Не было вообще никого, с кем бы я мог перекинуться словом, броситься в объятия, попросить о помощи или оказать ее сам. Хотя бы спросить – что же это со всеми нами случилось? Это был город мертвых, и я – чуть ли не единственный его обитатель. В какой-то мере это стало для меня открытием: я вдруг понял, что быть одному плохо… и страшно. Но изменить что-либо я был не в силах. Где бы ни пролегал мой путь, еще ни разу он не пересекался с чужим. Сколько раз мне приходилось читать описания подобного в книгах, смотреть в кинофильмах – но ни разу я не мог представить, что такое произойдет именно со мной. Будь над городом яркое солнце – может, стало бы легче. Но мрачная туча, которая давила и пригибала, одним своим видом уничтожала всякую надежду.