Взбаламученное море

- Да ведь и все не целую жизнь пылают к женам страстью, а руководствуются в этом случае чувством дружбы, уважения к женщине, чувством наконец собственного долга.

- Хорошо чувство дружбы! - воскликнул Бакланов. - Ты знаешь ли, - прибавил он уже полушопотом: - что я последнее время говорить не мог без злобы с женой, звука шагов ее слышать без ужаса.

- Что ж, она нехорошая разве женщина?

- Напротив, ангел по душе и собой красива.

- Так отчего же?

- А оттого... Я, например, человек вовсе не злой, а бывали минуты, когда готов был совершить преступление и убить ее.

- Господи помилуй! - воскликнул Варегин.

- Да, да! - повторил Бакланов.

Варегин несколько минут усмехался про себя.

- Никогда бы вы никакого преступления не совершили, проговорил он: - и, вероятно, к этой госпоже получите точно такое же чувство, потому что вся ваша любовь и нелюбовь есть не что иное, как развращенное воображение и стремление к чувственному разнообразию...

Замечание это было слишком верно. Бакланов почесал у себя только в затылке.

- Никогда я к этой женщине не чувствовал ничего подобного, проговорил он глухим голосом.

- Ну, так будете чувствовать! - сказал спокойно Варегин.

- Может быть, - отвечал Бакланов.

Он заметно обиделся.

- Все это я говорю, опять повторяю, - продолжал Варегин: потому, что мужики прямо сказали: "мы, говорят, его изобьем, если он командовать нами начнет".

- Да я никем и не командую, - отвечал, как бы оправдываясь, Бакланов: - наконец я и совсем могу уехать к себе в имение.

- Это, я полагаю, самое лучшее!

- Для спокойствия этой женщины уеду...

- Для спокойствия этой женщины уезжайте! - повторил Варегин.

Едва заметная усмешка пробегала в это время у него по лицу.

Софи наконец возвратилась с детьми с прогулки.

- Не пора ли нам? - спросила она.

- Теперь можете ехать-с; все уж, вероятно, утихло, - отвечал Варегин.

- Merci, monsieur Варегин, merci, - говорила Софи.

Во всю обратную дорогу Бакланов был задумчив и ни слова не проговорил. Беседа с Варегиным произвела на него сильное впечатление, и, по преимуществу, его беспокоила мысль, чтобы крестьяне в самом деле чего-нибудь не затеяли против него: тогда срам непоправимый для него и Софи!

Возвратившись в Ковригино, они нашли, что в комнатах, кроме Прасковьи, сидели еще две горничные, а в залу были внесены разные вещи из амбаров, сушилен и кладовых.

15.

По-прежнему бодр и свеж.

На другой день с красного двора из Ковригина один экипаж с Баклановым уезжал, а другой, с Петром Григорьевичем, которого Софи оповестила о своем приезде, въезжал.

- А-а! - произнес было равнодушно Басардин, узнав старого знакомого.

- Здравствуйте и прощайте! - отвечал ему тот скороговоркой, не велев даже остановиться своему кучеру.

Петр Григорьевич однако долго еще смотрел ему вслед.

Бакланов и Софи в это утро поссорились. Напуганный и образумленный словами Варегина, Бакланов решился уехать к себе в деревню и сказал о том за чаем Софи. Та надулась.

- Как же вы оставляете меня в этаком положении? - сказала она.

- Что ж положение?.. Теперь все тихо... Мне надобно же в своем имении побывать... Жена узнает, если я совсем не буду.

- Ну, так вы бы и ехали к своей жене!.. Зачем же со мной поехали?

- Как ты странна! Тут не о жене дело, а у меня наконец дети есть... В твоем положении ничего нет страшного. Я тебе, пожалуй, револьвер оставлю.

- Благодарю!.. Револьвер! Дурак этакий! - проговорила, не утерпев, Софи и вышла.

Бакланов сам почувствовал, что сказал величайшую глупость; однако не отменил своего намерения и в тот же день собрался.

- Я приеду через неделю, много через две, - говорил он, прощаясь с Софи.

- Как хотите, - отвечала ему та, сидя на диване со сложенными руками и не поднимаясь даже с места.

" Ну, слава Богу, развязался, - думал Бакланов, садясь в экипаж: - как приеду домой, так сейчас же напишу жене длиннейшее письмо".

Софи осталась тоже сильно взволнованная.

- Хорошо, Александр Николаевич, хорошо! - говорила она, кусая свои розовые губки.

Небольшое отхаркиванье и негромкие шаги в зале прервали ее досадливые размышления.

Входил, растопырив руки, Петр Григорьевич, совершенно уже седой, но по-прежнему с большими глазами и с довольно еще нежным цветом лица.

- Ах, папа! - воскликнула Софи, радостно бросаясь ему в объятия.

- Совсем не ожидал; вдруг получаю письмо... ах ты, Боже мой! - думаю. Лошадей, говорю, скорей мне лошадей, - бормотал Петр Григорьевич, с навернувшимися на глазах слезами.

Под старость он сделался несколько почувствительней.

Софи почти рыдала у него на руках.

- Ну, усядься, успокойся! - говорил он, усаживая ее на диван и сам садясь около нее.

- Ах, папа! Какие ведь у меня неприятности! - начала Софи, несколько успокоясь: - у меня люди бунтовали.

- Везде одно, везде! - отвечал таинственно Петр Григорьевич: - у меня так яровое до сих пор не засеяно... не слушаются, не ходят на барщину! - прибавил он больше с удивлением, чем с огорчением.

- Как же, папа, чем же вы будете жить? - спросила Софи с участием.

- Да не знаю! Не все же государь император будет гневаться на дворян, простит же когда-нибудь!