Взбаламученное море

- Ты деньги ей обещай.

- Что деньги-то? И толку, чай, в них еще не знает!

- Ну, хорошо же, - произнес Бакланов, ложась в волнении на диван.

- Не переговорите ли вы лучше сами-с! - произнес Петруша после короткого молчания.

- Да где ж я ее, к чорту, увижу!

- Целый день она торчит на пруду одна, уток стережет.

- Хорошо, там увидим. Ступай... НА тебе, - сказал Бакланов, давая своему поверенному рубль серебром.

Тот с удовольствием его принял и ушел.

По его уходе в комнату влетел было отставший на охоте Пегас и хотел приласкаться к барину.

- Я тебя, чорт этакий! - закричал тот и потянулся за хлыстом, чтоб отдубасить им собаку.

Та убежала.

Александр был в очень раздраженном состоянии.

На другой день он целое утро ходил около гумна и видел, что Маша, действительно, сидит там одна на пруде, но подойти к ней он не решался и, сев на прилавок у избы, любовался на ее еще не совсем свормировавшийся стан, на загорелую шею, на тонкое колено, обогнутое выбойчатым сарафаном.

Маша в то время сидела и шила. Наконец она встала и сама прошла мимо Бакланова.

- Ты куда? Домой? - спросил он ее.

- Да-са-тка-с! - отвечала она, потупляясь и вся раскрасневшись.

Перед вечером Петруша спросил Бакланова:

- Что, вы видели ее-с?

- Видел! Но мне решительно невозможно с ней говорить... Все замечают: я хуже этим ее обесславлю, если стану ухаживать за ней.

- Это точно что-с, - сообразил Петруша.

- Переговори, Бога ради, ты! Обещай, что всю семью их я отпущу на волю!

- Понапугать ее хорошенько надобно, вот, что-с, - произнес гайдук, и в самом деле, должно быть, сказал что-нибудь решительное Маше, потому что на другой же вечер, с перекошенным от удовольствия лицом, он объявил барину:

- Подьте под мельницу, в лесок, дожидается она там вас.

Бакланов побежал бегом. Он еще издали увидел Машу, прижавшуюся к одному довольно ветвистому дереву.

Он ее прямо взял за обе руки.

- Вот и прекрасно! - бормотал он задыхающимся голосом.

Маша только и говорила:

- Ой, ой, нет! Ой, чтой-то, ой!

В следующие затем свидания Бакланов старался дать ей некоторую свободу и простор перед собой.

- Любила ли ты кого-нибудь кроме меня, Маша? - спрашивал он.

- Нету-ка... Ничего я еще того не знаю, - отвечала она.

- А меня любишь?

- Вас, известно, жалею.

"Что за дурацкое слово: жалею", - подумал Александр.

- Ну, скажи, - продолжал он: - любишь ли ты песни петь?

- Нет, я не горазда, - отвечала Маша.

- А в поле любишь ходить гулять, рвать цветы?

Маша с удивлением посмотрела на него.

- Да коли это? Неколи. Что есть в праздник, и то же все за скотинкой ходишь, - сказала она.

"Вот вам и славянки наши во всей их чистоте", - подумал Александр.

- Ну, ступай домой! - проговорил он вслух.

Сцена эта происходила в сушиле, при довольно слабом и несколько даже поэтическом освещении одной свечки, покрытой абажуром.

Маша покорно встала и ушла.

Бакланову немножко сделалось совестно.

9

Иона Циник.

Августовская и сентябрьская охота за дупелями и бекасами была из рук вон плоха, а там пошли дожди, грязь, слякоть. Александр начал сильно скучать.

- Так жить нельзя! - говорил он: - один день наешься, выспишься, другой - тоже; три месяца я живу здесь, и хоть бы подобие какое-нибудь мысли человеческой слышал кругом себя.

Аполлинарию Матвеевну он так напугал, что та рта разинуть при нем не смела.

- Что это такое, что вы говорите? - почти кричал он на нее.

- Ну, батюшка, я не буду! - отвечала она покорно и потом с прислугой своею рассуждала.

- И взгляд-то, девоньки, у него, точно у покойника-барина: словно съесть тебя хочет!

Раз, перед обедом, подъехал к крыльцу чей-то тарантас. Александр чуть не вскрикнул от радости и вышел на крыльцо встретить гостя.

Приехавший был им несколько родственник и довольно близкий сосед по деревне: Иона Мокеич Дедовхин. По его тридцатилетней штатской службе, покойный Бакланов по крайней мере раз пятнадцать парил его у себя в уголовной палате и, по своей мистической терминологии, называл его: Иона Циник. Александр, по преимуществу, обрадовался этому гостю, потому что Иона Мокеич, сведя уже, по его выражению, все итоги жизни и быв в земной юдоли не при чем, т.е. будучи окончательно выгнан из службы, отличался какою-то особенною, довольно занимательною откровенностью и все обыкновенно рассказывал про самого себя.

- Ту-ту-ту, чортова куколка! - говорил он, хохоча и весело вылезая из тарантаса.

Александра он обнял и троекратно поцеловал.

- Ай, греховодник! Как это так давно не бывал! - воскликнула Ионе Мокеичу Аполлинария Матвеевна, когда он подходил к ней к руке.

- Не больше твоих грехов, кумушка, не больше!.. - отвечал он ей, грозя пальцем.

- Ну, уж я думаю!.. - произнесла нараспев Аполлинария Матвеевна.

Александр велел подавать обедать и радушно угощал Иону Мокеича кушаньями и наливками. Тот ел, пил, хохотал, хохотал и пил.

После обеда оба они комфортабельнейшим образом разлеглись в сушиле, один на одной постели, а другой - на другой. Прохладный сентябрьский ветерок обдувл их сквозь немшоные стены.

- Ну, Иона Мокеич, рассказывайте что-нибудь, - говорил Александр, расстегивая у себя жилет от полноты желудка.