Взгляни на дом свой, ангел

Боже мой, боже мой, куда мы идем? Что все это значит? Он умирает— неужели ты не видишь? Разве ты не знаешь? Погляди на его жизнь. Погляди на свою. Ни света, ни любви, ни утешения — ничего.— Его голос поднялся до крика: он бил по ребрам, как по барабану.— Мама, мама, ради бога, что это? Чего ты хочешь? Неужели ты собираешься задавить и задушить нас всех? Неужели тебе мало того, что у тебя уже есть? Тебе нужны еще веревки? Тебе нужны еще бутылки? Черт побери, я пойду их собирать, только скажи.—Он почти визжал.— Только объясни, чего ты хочешь? Неужели тебе мало того, что у тебя уже есть? Ты хочешь весь город? Чего ты хочешь?

Я не понимаю, о чем ты говоришь,— сердито сказала Элиза.— Если бы я не старалась приобретать недвижимость, у всех у вас не было бы своей крыши над головой, потому что ваш папенька все растранжирил бы, можешь мне поверить!

Своей крыши! — крикнул он с безумным смехом.— Господи, да у нас даже своей постели нет. У нас нет собственной комнаты. У нас даже нет собственного одеяла — в любую минуту его могут забрать у нас, чтобы согреть эту шайку, которая качается тут на веранде и ворчит.

Ну, можешь фыркать на постояльцев сколько хочешь… — строго начала Элиза.

Нет,— сказал он.— Не могу. У меня не хватит силы, чтобы фыркать на них так, как я хотел бы.

Элиза заплакала,

— Я делала все, что могла! — сказала она.— Если бы я могла, у вас был бы дом. После смерти Гровера я готова была мириться с чем угодно, но он не давал мне ни минуты покоя. Никто не знает, что я вынесла. Никто не знает, детка. Никто не знает.

В лунном свете он видел ее лицо, искаженное безобразной гримасой горя. То, что она сказала, было искренним и честным. Он это знал. И был глубоко тронут.

— Ничего, мама,— сказал он с трудом.— Забудь об этом! Я знаю.

Она схватила его руку почти с благодарностью и положила белое лицо, все еще искаженное горем, на его плечо. Это было движение ребенка — движение, просившее любви, жалости, нежности. Оно с кровью вырывало в нем гигантские корни.

— Не надо! — сказал он.— Не надо, мама! Пожалуйста!

— Никто не знает,— сказала Элиза.— Никто не знает. Мне тоже кто-нибудь нужен. Я прожила тяжелую жизнь, сын, полную горя и тревоги.— Медленно, снова как ребенок, она вытерла мокрые подслеповатые глаза тыльной стороной руки.

«А! — думал он, и его сердце сжималось от дикой боли и сожалений.— Когда-нибудь она умрет, а я всегда буду помнить это. Всегда это. Это».

Они помолчали. Он крепко сжал ее загрубелые пальцы и поцеловал ее.

— Ну,— начала Элиза, полная бодрого пророческого духа.— Вот что я тебе скажу: я не собираюсь до конца жизни работать как каторжная на постояльцев. Пусть они на это не рассчитывают. Я тоже поживу без хлопот и забот, не хуже любого из них.— Она хитро подмигнула ему.— Когда ты приедешь домой в следующий раз, я, может быть, буду жить в большом доме в Доук-парке. Я приобрела там участок — самый лучший по местоположению и открывающемуся виду — куда лучше, чем у У. Дж. Брайана. Я на днях сторговала его у самого доктора Доука. Послушай! Что ты на это скажешь? — Она засмеялась.— Он сказал: «Миссис Гант, когда речь идет о вас, я не могу полагаться на агентов. Если я не хочу прогадать на этой сделке, мне надо глядеть в оба. Вы самый ловкий делец в городе!» Пф, доктор! — сказала я (я и виду не показала, что поверила ему хоть чуть-чуть) , — я ведь только хочу получать законный доход с затраченного капитала. Я верю в то, что каждый должен получать прибыль и не мешать другим делать то же. Пусть дела идут без остановки! — сказала я и засмеялась. «Да что вы, миссис Гант»,— сказал он…— И она пустилась в длительное исчерпывающее описание всех мельчайших подробностей своих переговоров с достойнейшим Королем Хинина, не забывая сопутствующие явления природы, а также птиц, пчел, цветы, солнце, облака, собак, коров и людей. Она была довольна. Она была счастлива.

Затем, после внезапной задумчивой паузы, она сказала:

– Возможно, я так и сделаю. Мне нужен дом, куда мои дети могли бы приезжать ко мне и привозить своих друзей.

Да,— сказал он.— Да. Это было бы чудесно! Ты не должна работать всю жизнь.

Ему была приятна ее счастливая сказочка: на мгновение он почти поверил в чудо искупления, хотя это случалось не в первый раз.

Надеюсь, ты так и сделаешь,— сказал он.— Это было бы чудесно… Ну, а теперь иди спать, мама. Хорошо? Уже поздно.— Он встал.— Я тоже иду.

Да, сын,— сказала она, вставая.— Тебе пора. Ну, спокойной ночи.— Они поцеловались с любовью, на некоторое время омывшись дочиста от горечи. Элиза вошла

в темный дом раньше его.

Но он, перед тем как лечь спать, спустился в кухню за спичками. Она стояла там, позади длинного захламленного стола, у гладильной доски между двумя большими кипами белья. В ответ на его укоризненный взгляд она торопливо сказала:

— Я сейчас иду. Сразу же. Только вот кончу эти полотенца.