Взрыв

— Конечно. Ну не сразу, может быть... Но подготовка к ней этим будет закончена. — Гровс закрыл ящичек, на середине крышки погладил ладонью по раскрылатившейся чайке из потемневшего серебра: — Начнется война, и тогда на вашей родине, господин Петраков, в своей собственной квартире, у вас будут большие шансы распрощаться с жизнью. Зачем уезжать отсюда? Лучше всего, господин Петраков, нам с вами вместе поработать здесь и подольше пожить. В свое, так сказать, удовольствие.

Иван Андреевич тяжело поднялся. Ноги словно окаменели. На побледневшем лице часто дергался краешек правого века. Он коснулся галстука, словно проверяя, не сдвинулся ли с положенного места, коснулся пуговиц пиджака — застегнуто ли?

— Я не могу больше находиться с вами, — дрожал его голос. — То, что вы говорите... Чудовищно!..

Обогнув Гровса, он медленно продвинулся между рододендроном и китайской розой. У выхода на изогнутую лестницу зацепился ногой за еле выступавшую складку бордовой дорожки и чуть не упал. Брызгавшийся мелкими холодными каплями фонтан уже не привлек внимания.

Гровс хотел было задержать профессора. Но что это дало бы? В таком состоянии Петраков не скажет ни «да» ни «нет». А если и скажет, то можно ли поверить? Нервы сдали... Придется подождать. А вообще, с человеком, у которого расшатаны нервы, легче справиться. Теперь остается дожать этого Петракова, никуда он не денется. Время уходит — вот что плохо.

Дверь за Петраковым захлопнулась с резким, дребезжащим стуком. Гровс даже вздрогнул — никто еще так бесцеремонно не уходил отсюда. «Что же делать?» — смотрел он на дверь через гибкие струи фонтана.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

1

Иван Андреевич размеренно ходил, ходил по улицам городка час, другой и не мог успокоиться. Душевное равновесие не восстанавливалось, пытался осмыслить все слова Гровса, но трезвой оценки не получалось.

«Будто жил оторванным от всего мира, — возбужденно думал Иван Андреевич. — Не видеть растущего засилья зла — это ни на что не похоже! Ученый, профессор... Какой же я ученый, когда не обращал внимания на то, от чего шарахаются нормальные люди! Чрезмерная доброта, доверчивость — вот в чем слабость моя. Чрезмерная... Впрочем, не они ли, доброта и доверчивость, не дали злу проникнуть в душу, отравить ее подозрительностью к людям?..

Французу Клоду Гельвецию принадлежат слова: «Человек в естественном состоянии должен быть жестоким». Он утверждал, что гуманность есть результат воспитания, а не дана людям природой. Могу ли согласиться с Гельвецием? Но... попробую занять его далеко не безупречную, зато откровенно жесткую позицию. Попробую... Значит, по его словам, я родился, чтобы быть жестоким. Допустим. Насколько я знаю себя, меня никто не воспитывал. Будто бы так. Ну, были, конечно, школа, институт, коллектив лаборатории... Стоп! В той же школе, в институте и — дальше, дальше — было совершенно конкретное общество, а если смотреть шире — на все, что окружало, то была самая обычная, нормальная жизнь, какая породила меня как личность. В этой жизни я не мог стать жестоким, господин Гельвеций! И все же — неужели ты прав, мудрец?..

Я все помню. У меня были хорошие условия, чтобы заниматься любимым делом. Наука захватила меня целиком; даже не отдавал себе отчета, сколь благодушен я был в своей увлеченности. Лучших дней в моей жизни не сыскать. Может быть, это и было настоящее счастье?

В это же время — неофашистские сборища, бои на Ближнем Востоке, предательство одних и наглость других, обострение обстановки в Персидском заливе... Я слышал обо всем этом, но не считал для себя столь уж важным вникать в суть происходящих событий. Я полагал, кто-то другой в силу служебных обязанностей занимается этим делом...

И уже созрели на Западе характеры для эксперимента над солдатом, шахматистами, над парнями в казарме, в конечном счете — для уничтожения людей... Эти характеры уже готовы убить меня и таких же благодушных, как я. Для сохранения собственной жизни строят купол... Вот куда направлены усилия, чтобы... добиться продления жизни. До чего дошло?! Продление жизни одних во имя уничтожения других...

А я занимался кровным своим делом, и это казалось для меня достаточным. Имел настоящую семью, наслаждался живой зеленью и ласковым солнцем, дышал натуральным, без кондиционера, воздухом. Доброта, доверчивость — вот мой купол! Благодаря этому своему куполу мне удалось кое-что сделать. Спасибо ему! Увлеченный, я слишком мало общался с людьми. Кажется, что мало. Вот этого жаль, не то быстрее бы научился распознавать профанацию в науке, беспощаднее был бы при встречах со злом в любой его форме. Я никому не причинял зла, думал, что и мне никто не сделает ничего плохого. Вроде бы не за что. Нашли за что! Несогласие с моим образом жизни, с моими убеждениями — разве этого мало?

Доброта — богатство души; как всякое богатство, она может обернуться для недругов упрямством, беспощадностью. Она не поддастся сжатию, какие бы усилия не приложили вы, господин Гровс...