X-avia

потому что под ним надо гулять в одиночестве и думать о викторианской поэзии, и

прерафаэлитов, и модернистов, и метафизиков, и все остальные покосившиеся заборы

полудня истории – всё это я оставила тебе, Кристабель, и отныне тебе придется

справляться с этим всем самой.

Обнимаю тебя крепко-крепко. Твоя Клео.

* * *

[за два часа до этого]

…Я рылась в шкафу, в нашем доме в Черных Садах. Обнюхивала вещи Дантеса.

Искала, искала, и, наконец, нашла. Под его свитерами, джинсами, куртками, я нашла ее.

Форму бортпроводника «Schmerz und Angst». Значит, он летал. Он летал, пока я

вкалывала в цехе. Он – необразованный пролетарий – летал на самолетах! Обманывал

меня, будто тоже работает на конвейере… Он летал, он был стюардом. Пока я… На

заводе!...

Вторая мысль, захлестнувшая меня, была еще отвратительнее: все это время он летал с

Клео! Они были рядом каждый полет. Они расстались, но продолжали летать вместе, мой

Дантес и моя Клео! Пока я там, в каменоломне…

Не переодеваясь, как была, в синей робе, я выбежала на улицу, и, выкинув вперед руку,

пыталась поймать любую машину, я добежала до поворота на аэропорт, вдоль шоссе, по

деревне «Заборье», неслась я с выдернутым по ветру темно-синим рукавом, пока какой-то

сердобольный Hyundai Accent не остановился, и водитель не вызвался докинуть меня до

отеля.

Я вошла в здание отеля, я нашла их там.

Глава 22.

В лабиринте

«В своей бессовестной и жалкой низости,

Она, как пыль, сера, как прах земной.

И умираю я от этой близости,

От неразрывности ее со мной.

Она шершавая, она колючая,

Она холодная, она змея.

Меня изранила противно-жгучая

Ее коленчатая чешуя.

О, если б острое почуял жало я!

Неповоротлива, тупа, тиха.

Такая тяжкая, такая вялая,

И нет к ней доступа – она глуха.

Своими кольцами она, упорная,

Ко мне ласкается, меня душа.

И эта мертвая, и эта черная,

И эта страшная – моя душа!»

(З.Гиппиус, «Она»)

Вы сидели там, голубки-бортпроводники, Дантес и Клео, в отеле для авиаторов,

влюбленной парочкой клеили ладошки друг к другу, я вас видела там, в фойе. Уставшие

летчики и кабинные экипажи отдыхают после рейсов, некоторые пьют коньяк, некоторые

отрываются по-другому. Там был караоке-бар, конечно же. Когда я пришла туда, в своей

робе фасовщицы бортпитания, все приняли меня то ли за уборщицу, то ли еще за кого-то.

Я заказала песню Джеффа Кристи «Yellow River», и залезла на сцену. Я пела песенку,

вы мне хлопали. Клео улыбалась, глядя на меня, и ты, любовь, тоже улыбался. Ты не

помнил, что «Желтая река» Кристи играла из всех репродукторов, когда мы с тобой

приехали на те гольфовые поля сопровождающими знати, чудовищно жарким летом,

только начиная ляпаться друг в друга, мы слышали: «Yellow river, yellow river is in my

mind and in my eyes…»30 Тогда еще я схохмила по поводу великолепного названия «Боль и

Страх» для авиакомпании (это всегда была моя шутка, Клео!).

Под веселенький ритм и простую мелодию мы все взялись за руки, вы, дорогие друзья,

поднимайтесь на сцену, это так здорово! Шелковые белые пальцы Клео, острые коготки,

покрытые лаком оттенка №666 «Dracula» (стюардесса с открытки, стюардесса с обертки

шоколадки), мои под корень обгрызенные ногти когда-то пианинных фаланг, ломавшихся

от недостатка кальция и ныне ловко пакующих касалетки с мясом и рыбой, и пальцы

Дантеса, крепкие, смачно хрустящие по утрам, срывающие пломбы с телег и полутелег, -

мы взялись за руки втроем, мы закружились, yellow river, yellow river… В дьявольском

30 Англ. «Желтая река, желтая река в моих мыслях и перед моими глазами…»

хороводе крутимся мы здесь, на помосте караоке-бара, в этом нестерпимом пожаре, в этом

нестерпимом головокружении, и когда мы, наконец, расцепимся, нас откинет на сотни

километров в разные стороны. Клео пожалуется на головную боль, поднимется за

лекарством в свой номер, и я пойду неслышным следом за ней, уже вся изъевшаяся ядом

собственной ревности и зависти, там я и выкину Клео из окна. А потом выкину туда же

эту скомканную жуткую газетенку, которую они все тут взахлеб читают, дурную прессу,

эту еженедельную хлипкобумажную «X-Avia», выпавшую из кармана пальто Клео, когда

та еще пыталась оказать мне сопротивление в номере 910.

А с тобой, И., мы расцепимся двумя звеньями хоровода, меня шмякнет о стену, о

фанерный лист, ты испугаешься: «Кристабельхен, у тебя обморок?» И ты покидаешь