Ýòêèíä À. Âíóòðåííÿÿ êîëîíèçàöèÿ (Áèáëèîòåêà æóðíàëà «Íåïðèêîñíîâåííûé çàïàñ») - 2013.djvu

Задолго до этого, в 1832 году, Хомяков написал трагедию о легендарном Ермаке — казаке, завоевавшем для русской коро­ны Сибирь. Хомяков не героизирует Ермака: он изображен рас­каявшимся преступником, которого проклял отец, бросил в тюрьму царь и предали товарищи-казаки. Шаман предлагает ему сибирскую корону, но Ермак выбирает самоубийство. Если бы героем подобной трагедии был Колумб или Кортес, ее бы восприняли как раннее и мощное антиимперское произведе­ние. «Ермак» не снискал успеха ни у критиков, ни у историков, а Хомяков потратил потом много лет на огромный ученый труд на довольно близкую тему, о миграциях и переселениях во все времена и у всех народов. В нем Хомяков подробно рассуждал о судьбах колонизованных народов — кельтов, индусов, готтен­тотов. Англофон и англофил, один из наиболее одаренных людей своего времени, — инженер, художник, историк и бого­слов — Хомяков был ревностным православным, как и осталь­ные славянофилы, но в особом творческом ключе (Engelstein 1999). Многие годы он переписывался со священником из Ок­сфорда об объединении Православной и Англиканской церк­вей; более того, он верил, что такое объединение возможно даже с кальвинистами (Хомяков 1871:105). Писал ли он о Рос­сии или о мире, Хомяков постоянно думал об империи, коло­нии, миграции и, наконец, о раздвоении.

Пока британская администрация вводила изучение англий­ского языка в индийских школах, русский коллега Маколея, министр просвещения Сергей Уваров, решил, что европеиза­ция России зашла слишком далеко. В отчете о десяти годах де­ятельности в министерстве Уваров назвал успешным свое стремление «исцелить новейшее поколение от слепого, необду­манного пристрастия к поверхностному и иноземному» (1864). Примечательно, что свои проекты «национального образова­ния» Уваров вначале писал на французском, но затем переклю­чился на русский (Зорин 1997). Дилетант-востоковед и талан­тливый администратор, Уваров следовал за идеей «национальности», популярной в Европе после Наполеоновс­ких войн, и творчески переводил ее как «народность».

Прошло много лет с тех пор, как Уваров и Маколей плани­ровали новые системы образования для своих империй. В Ин­дии и в России национализм принял две конкурирующие фор­мы — бунтарскую и антиимперскую, с одной стороны, и официальную — с другой. Как Петр I был примером для Мако­лея, так Лев Толстой был примером для Ганди. Россия была ев­ропейской державой наряду с Британией и Францией и одно­временно территорией, куда цивилизация приходила с Запада, как она приходила в Индию или Африку. Именно поэтому Ма­колей сравнивал Россию не с Британской империей, а с ее ко­лонией — Индией. Самих русских, а не поляков или алеутов, империя обучала французскому с успехом, который Маколей стремился повторить, а Уваров — остановить. Этот успех длил­ся недолго, но был важен для всех аспектов имперской полити­ки и культуры. Он разделил интеллектуалов на тех, кто оплаки­вал утраченную исконную самобытность, и тех, кто приветствовал творческое начало культурной гибридизации. «Что такое учение, как не подражание?» — провозглашал исто­рик Сергей Соловьев, сын которого, Владимир, стал самым ори­гинальным русским философом (1856: 501). Многие — даже те, кто по другим поводам вряд ли согласился бы между собой, приходили к парадоксальному заключению, что Россия одно­временно и империя, и колония. Поздний последователь сла­вянофилов Федор Достоевский писал в I860 году, что нет дру­гой столь же непонятой страны, как Россия. Даже Луна лучше изучена, утверждал он со знанием дела: он только что вернул­ся из сибирской каторги. Русский народ был для него загадкой, таинственным, всезнающим и радикально другим, и Достоевс­кий призывал подступать к нему с тем же трепетом, с каким Эдип подступал к сфинксу (1978:18/41). Философ и правитель­ственный чиновник Константин Кавелин использовал колони­альную риторику, оправдывая в 1866 году медленный темп ре­форм, которые при его участии обретали силу закона: «Представим себе колониста, который в дикой глуши... впервые заведет хозяйство... Как бы хорошо он ни повел свое дело, сколько бы ни создал удобств для своей ежедневной жизни, все его успехи не выдержат никакого сравнения с обстановкой городского и даже пригородного жителя... Мы именно такие колонисты» (1989: 182).

Славянская глушь