– А смысл? Ты принадлежишь мне с детства, Джимми. Твоя прихоть сломала мою судьбу, тебе вовек не расплатиться.
– Да пошел ты!
– Могу и уйти. Хочешь?
– Погоди! Спроси у Диксона. Это полное безумие, но спроси, что он колол мне, формулы… Я боюсь, Курт! Мой туман – это следствие, записанная на подкорку память. Все это время я был программой, а теперь лечение Йорка что-то стронуло во мне, летят предохранители, мне кажется, что я выгораю. Свяжись с Гаррисоном, сделай что-нибудь. Спаси меня, Курт!
– Патерсон, ты реально болен. Я тебе не Гэб, чтобы крутить мной, как в голову взбредет. Но я спрошу, раз ты так умоляешь. Спрошу…
Я очнулся в своей постели. Тишина, темнота, на окнах решетки. Все тело горит, болит зад, в голове пустота. Руки перепачканы спермой. Я плачу.
***
Да, Курт, я принадлежу тебе с детства, встретив тебя, я вдруг стал вспоминать, и сквозь унылый образ Джеймса Патерсона проступил Джимми Мак-Дилан, безбашенный, веселый, упрямый и злой, как черт. Джимми, заявивший права на Гэба.
Ты боялся этого, моей любви, единожды обжегшись, единожды поверив моим словам, ты получил взамен одни лишь проблемы. Ты больше не хотел мне верить.
Я сломал тебе жизнь, говоришь? Не помню. Дело в фотографиях, конечно, это Анна, подсуетилась, стерва, больше некому, отличный ход, решивший многие ее проблемы.
Но я-то тут при чем?
Ты не случайно забрел в комнату Марии, ты снова соврал, я тебя знаю! Ты выслеживал Анну, ты хотел сделать фото и показать отцу, отомстить ей той же монетой. Поэтому она испугалась и сорвалась. Она не просто избивала тебя, она тебя пытала. И бросила подыхать, не дождавшись внятного ответа. Это она сломала тебе жизнь, не я. Я сам прошел через ад, меня тоже пытали, мне кололи хуеву отраву, от которой нет противоядия. При тебе был бездарный Эшли, а со мной работал сам Диксон, сука! Нет, Курт Мак-Феникс, ты не выставишь мне счет, не посмеешь!
И все-таки, что же такого я натворил? Помоги мне, подскажи, Курт! Я хочу вспомнить!
– Джеймс, ты ужасен! Потерпи, доиграю и приду за своим. Сам. И никакие решетки меня не остановят.
Правильно, трепался. Я же сам все растрепал отцу!
…Я никак не мог уснуть. Я вообще плохо спал с того случая в церкви, плохо спал, плохо ел, стеснялся лишний раз взглянуть на Гэба и как-то весь робел, когда с ним разговаривал. Со мной творилось непонятное, одно я знал точно: я хотел еще раз взять Гэба за руку и вот так постоять вдвоем в церкви, а потом погулять по парку. За руку. Как много оказалось скрытого в простом прикосновении, а ведь и раньше мы здоровались по-мужски, и подавали друг другу руки, перелезая через преграды в коварных джунглях за замком. А оказалось, можно стиснуть прохладные пальцы Гэба, согреть их своим теплом – и вывернуть за это всю свою душу.
Я встал, подошел к окну, приоткрыл створку, чтобы глотнуть холодного воздуха с гор и остудить ненормальное сердце, скачущее дурным зайцем всякий раз, когда я думал о Гэбе.
Вдох, выдох, вдох, выдох. Это Гэб прочел в какой-то книжке, что если дышать правильно, в нужном ритме, можно запросто успокоиться, что-то там про шпионов вроде… Вдох…
Какое там «успокоиться»! Куда там! Снова ведь Гэб… Снова… Всегда… Что?!
В ночи горел огонек.
Это не в замке, нет, это ближе, это же… Ох ты, кто-то забрался в «сарай», кто-то посмел коротать ночь в штабе! А ведь там куча ценных вещей, сухари, карта местности, компас, нож перочинный! Кораблик, что делал Гэб!
Долго думать тот Джимми Мак-Дилан еще не умел. Натянул штаны, нацепил куртку. Взял с полки фонарик. Привычно махнул через подоконник на дерево во дворе.
На улице шел дождь, ветер бросал брызги прямо в лицо, и нужно было остановиться, ну, подумаешь, какой-то бродяга решил переждать непогоду, завтра уйдет, и делу конец. Что я там буду делать? Что? Но отчего-то я уже не мог остановиться, я отчаянно спрыгнул в овраг и понесся к «сараю» прямо сквозь мокрые ветки.
Оказалось, правильно. Все правильно сделал Джимми Мак-Дилан, не испугавшись непогоды и страшного бродяги, он шел не бродягу гнать прочь с насиженного места, нет!
Он несся сломя голову на выручку прекрасному принцу.