Your Mistake

Я лежал и думал, что выздоравливаю. Что восстанавливаю над собой контроль. Что столько новостей и воспоминаний на меня свалилось, а я вроде в норме, я все принимаю, возможно, это временная утрата чувствительности, защитный механизм, пусть так, ведь главное, что он работает! Что я осознаю происходящее и не мечусь, пытаясь рвать на себе давно обритые волосы, и жаль только до слез терять Рея Диксона, я искренне любил старика, был на многое готов, наверное, так собаки виляют хвостом и лижут руки лаборантам, пока не получают инъекцию с вирусом в шею.

Он многословно каялся в письме, профессор Диксон, он говорил, что был молод, талантливый, но безденежный специалист, и поначалу купился на благую идею: помочь ребенку оправиться после кошмарной гибели любимой сестры. Что слишком поздно понял замысел моего отца, когда уже всерьез зависел от ежемесячной мзды, когда все средства направил на создание клиники и не мог остановиться. Он собирался завещать мне эту клинику, но я попросил Йорка найти способ и выслать отказ: мне ничего не нужно было от этого человека, столько лет лицемерно изображавшего любовь и заботу. Я вспоминал, как приходил в себя в палате, меня корячило от боли, душили спазмы, но добрый доктор говорил мне: ну вот, ты очнулся, малыш, был приступ, но мы тебя спасли, опять спасли, ты справился, ты молодец! Расскажи, что ты помнишь, мой мальчик? Из раза в раз, одно и то же снова и снова. Пока однажды я не смог назвать даже свое имя. Вся моя последующая память была внушенной. Какие-то вещи, какие-то детали из реального прошлого плюс вечная вина за смерть сестры и ярое отрицание гомосексуализма. Все это было не мое, чужое, смоделированное сознание, ложная личность, семена, проросшие на голой выжженной земле.

Конечно, он любил меня как сына, он меня создал, неплохого, в сущности, юношу, привыкшего считать себя эдаким середнячком. Средний талант, средняя внешность, средняя жизнь, полная упорного труда. Этот юноша вел себя тихо и скромно, всем сочувствовал и помогал, боялся заводить друзей, не обращал внимания на девушек, конечно, строя ему глазки, они хотели просто подшутить, ведь он был средним везде, во всем. Искусственная личность не могла прыгнуть выше искусственного потолка, зато ею было легко управлять. И эта форма диссоциативного расстройства прекрасно прижилась на почве обширных травм незрелой психики.

Теперь мне предстояло заново осознать себя в этом мире.

Лишь узнав о себе правду, я понял, отчего Мак-Феникс сразу не рассказал мне все, что помнил сам. Не из обиды или мести, нет, просто я стал совсем другим. И он принял это, принял с любопытством ученого. Новую реальность, новые правила игры и исходные данные. Он не ставил перед собой ложных задач вроде возвращения памяти блудному Джимми, ведь он уже не был Гэбом, он изменился сам, он был лишен сантиментов, а значит, не собирался воскрешать наше милое прошлое. Его цели были в настоящем: вернуть свое. Замок, земли, имя. Меня. Неважно, как и чем я жил все эти годы. Я должен был снова его захотеть. И я его захотел.

Я до сих пор его хотел, до мутных кругов перед глазами, хотел нырнуть обратно в жуткую и притягательную сладость его объятий, позволить ему снова владеть собой, безраздельно и жестко, вновь и вновь проходя путь от боли и унижения к самому пику блаженства…

Я и сам не заметил, как дошел до высшей точки возбуждения, я не помнил, когда сел на край кровати, раздвинув ноги, и обхватил свой член, но я дрочил, левой рукой лаская то яйца, то анус, я не помнил себя, не видел места, где нахожусь, смятая постель плыла где-то в невесомости, и из всех звуков во Вселенной царил только мой безнадежный шепот во тьму:

– Курт! Курт!!

И тьма мне ответила низким, хриплым голосом, глотающим от возбуждения гласные:

– Да, Джеймс, не останавливайся, дай мне на это посмотреть!

Я ощутил его всей своей спиной, я почувствовал жар на своих пальцах, сжимающих член, руки не было, только жгучее прикосновение, но оно направляло мои движения. Я откинул назад голову и уловил его запах, и дышал им, и дрочил, и горел в его жестоком пламени, кровь моя закипела, и вскрылись вены, взрываясь алыми гейзерами, но я не мог остановиться, прекратить, лишь ускорял движение рукой. Кожа моя начала тлеть и плавиться, задымился сосок, который он потревожил пальцами. Его поцелуи в спину прожигали ее до кости, он приподнял меня и посадил к себе на колени, и меня пронзило до самого сердца невыносимо сладкой болью от его члена, похожего на огненный кол, и, когда я кончил, мне показалось, что извергаемая им лава вытекает из меня беспощадным потоком. А потом меня не осталось, совсем, только пепел, остывающий на ветру.

– Я же просил тебя не приходить! Ну, я же просил! Так трудно выполнить просьбу?

– Ты определись, Джеймс Патерсон, что за приятный способ расставаться: звать меня каждую ночь и дрочить. В конце концов, я всего лишь образ в твоей дурной голове.

– Я справлюсь, я и это смогу пережить, подумаешь, шизофрения. Отпусти меня, Курт?