За ледяными облаками

Никакой надежды. Никакой судьбы. Смерть забирала оставшихся. Жатва продолжалась. Посреди зимы и под холодными звездами. Насмерть, каждый за свое.

Проигрывать он начал почти сразу. Снайпер умел не только стрелять.

Выпад, выпад, обман, горячее по руке, нож держать крепче, отбить топориком. Подставить обух, принять острое стальное жало, ударить в колено, промахнулся, отпрыгнуть, снова ножом, горячее по шее, тварь, на, еще раз топором, а, больно, на, получи, сволочь…

Круговерть. Хрип. Блеск хохочущей луны. Кровь повсюду. Своя и чужая.

Выпад, финт, отбить, еще раз, больно, как же больно…

Топорик ударил в бедро. Был бы топор, нахер нога в сторону… лезвие дошло до кости, хрустко стукнуло, застряло.

Ответный выпад пришелся в горло, рукоятью, вбивая кадык.

Азамат отлетел, холодея внутри, хватал воздух.

Стрелок развернулся, наплевав на топорик в ноге. Добавил в бедро, онемевшее, пинком. Нагнулся, взмахнув лунным когтем в руке.

Башка с линзами лопнула перезревшей тыквой, разлетелась клочьями и осколками.

Азамат успел обернуться, заметить белый катящийся крест на черном, подняться.

Вокруг горла скользнула холодная змея, сдавила, потянула, грохнула на мерзлые ребра земли, поволокла, утянула в темноту.

Костыль взвизгнул, втягивая воздух. Пальцы разжались. Он грохнулся, отполз, смотрел, еще не веря в жизнь.

Бледная тварь беззвучно разевала пасть, заходилась немым криком.

Из плечей, рук, бедер, вдруг, вспухнув лопнувшей кожей, блестели граненые наконечники. Туго звенели натянутые тросы. Эту сволочь, стреножив, почти растягивали-четвертовали здоровяки в черном, плотные, коренастые. Тянули на себя ружья для подводной охоты, заставляли существо рвать само себя, пригибали, ставя на колени.

– Какой знатный улов нам достался, братья…

Рокочущий добродушный бас донесся из-за спины. Звонко стучали чьи-то подкованные сапоги. Не, не сапоги. Армейские ботинки с аккуратно заправленными черными брюками. Черная мантия поверх тулупа, белые косые катящиеся кресты. Поверх теплой вязаной шапочки – накинутый капюшон с белой вязью. Борода и внимательные глаза.

– О, какие интересные путники встретились вместе с дьявольскими детьми.

Он остановился рядом, покосился на шеврон Костыля.

– Анархист, что ли?

Костыль осклабился.

– Он самый. Что-то против?

Верзила пожал плечами, постучал по ладони дубиной, внахлест обмотанной кожаными ремнями.

– Не нравитесь вы мне. Как и красные.

– А белые?

Тот криво улыбнулся. Посмотрел на дом, откуда радостно гомонили что-то двое выживших деревенских.

– Спалите грешников, братья. Развели тут нечисть одними мыслями, призвали грех на нашу землю.

Костыль промолчал. Зыркнул на Уколову с Дашей, стоявших рядом с тремя «братьями», вооруженными вполне себе семьдесят четвертыми АК.

Бледная тварь все еще сопротивлялась, рвалась куда-то.

– Да угомони ты ее, Аскольд! – пробасил здоровяк. – Не мучь скотинку. Пригодится еще.

Костыль сплюнул, растирая шею.

– А самому – не с руки? Дубинку жалеешь?

– А? – здоровяк погладил свою дремлющую деревянную красотку. – Мою Брумхильду? Ну… вольный ты человек, так ты ошибся.

Ну да… ответ понятен.

– Она ж для тебя.

…мама, какие яркие звезды вокруг…

«Такое разное прошлое: самая лучшая женщина»

Женщин желательно не мерить, никак и ничем. Любая система мер и весов не для них.

Несомненно, срабатывает это не всегда. И вычисления, «как, чем и какая женщина лучше вон той или самой-пресамой», есть и будут важнейшей дисциплиной специальной мужской Олимпиады. Занимая второе место после фаллометрии себя, любимого, и любого другого чувака. А уж чем мериться, кроме, само собой, длины и объема, мужики найдут.

Грубо? Возможно. По отношению к написанному далее смотрится диссонансом. Если не сказать хуже. Не нравится, не читайте дальше. Потому как там не случится раскрытия самой страшной мужской тайны про женщин, и никого не окунут в дерьмо/польют грязью. Дальше только добро.