За линией фронта

— Нашей, — с трудом и уж очень невпопад выдавливает из себя старикашка.

Ясно: староста принимает нас за немецкое начальство. Значит, удался наш маскарад. Не будем пока разубеждать его.

— Це правильно делаешь, — покровительственно говорит Рева, и в голосе его начальственные нотки. — Правильно. Только якой дурень приказал в церковь ссыпать? Церковь при советской власти работала — где же сегодня молиться сельчанам?

— Совершенно верно изволите говорить. Совершенно верно, — подобострастно улыбаясь, тараторит староста. — Я так же полагаю, а вот господин шеф из Севска имеет особое мнение: «Бревно ты, а не староста, — выразился он. — Партизаны в церкви зерно не сожгут, а нам плевать на церковь»… Им, конечно, с горы видней, господину шефу. Тем более полк в Буде стоит — кормить его надо. Вот и выделили для снабжения нашу Гаврилову Слободу да соседний Хлебороб. Там зерна видимо-невидимо…

— Довольно болтать. Веди к себе.

Выходим на площадь. У церкви ни души.

— Вот, полюбуйтесь, — возмущается староста. — И так всякий раз: как начальство пожалует — будто ветром их сдунет. Одно слово: темный народ, порченый.

Идем пустынной улицей, и староста рассказывает:

— Почитай, целый месяц бились с этим народом — никто в старосты идти не хочет, да и только. Прослышал я об этом невежестве и решил верой и правдой новой власти послужить, так сказать, подвижнические вериги на себя надеть. А я, надо вам сказать, ликвидированный. Как класс ликвидированный…

— Кулак, значит? — спрашивает Рева.

— Да, прозывали так… Ну, десять лет назад меня, конечно, вывезли отсюда на север. Однако долго я там не прожил — ушел. Навел справки. В селе, оказывается, меня от мороза погибшим считают: в бегах, дескать, замерз. Успокоился я, на Донбасс подался и проработал там благополучно до войны… Без дела не сидел, нет. Уж очень я советскую власть невзлюбил. Счеты у нас старые с ней. Открыто бороться, так сказать, диверсии делать, поджигать или еще что — сил у меня не было: известно — один в поле не воин. Ну, так я тихонько. Присмотрюсь к коммунисту, который почестней, — и письмишко в райком или обком: дескать, блудодействует, ворует, не по средствам живет. Его, конечно, вызовут, разберутся и отпустят с миром. А я второе письмецо: советскую власть, пишу, ругает, партией тяготится. А потом третье, четвертое. И все норовлю разными почерками, да из разных городов, благо в Донбассе-то густо они стоят.

— Ну и як же, добивался своего? — сурово спрашивает Рева.

— Да как вам сказать, господа? Когда вода капелька по капельке в одно место падает, она самый твердый камень долбит.

— Докладывай дальше. Все говори, — еле сдерживая себя, торопит Павел.

— Дальше? Дальше, славу богу, война, и сейчас я, как вам уже докладывал, старостой стал. Дом мой старый сгорел, родни никакой, и первое время скитался я из угла в угол. Надоело. Присмотрел себе добрую хату, да вовремя одумался: народ на меня волком глядит — в первый же день порешат. Как же, думаю, оборонить себя и постоянное пристанище получить? И надумал: квартирую сейчас у здешнего учителя. Народ его уважает, огнем избу не спалит да и меня не тронет, чтобы учитель в ответе не был. Вот я за учителевой спиной, как за каменной стеной, и хоронюсь… Пожалуйте, господа. Пришли.

Входим в старостат. Ларионов остается у входа.

— Ну, подвижник, рассказывай: есть у вас коммунисты? — развалясь на стуле, спрашиваю я.

— Где же их нет, господин начальник? Обретается у нас один. Кобяковский.

— А вы что же, любуетесь на него? — обрушиваюсь на старосту. — Он наверняка мутит, с партизанами водится, бунтует, а вы уши развесили?

— Мудрое предначертание самого господина шефа, — и староста многозначительно поднимает свой толстый палец. — Так сказать, для приплода держим. Бережем и холим… «Заруби себе на носу, — учит меня господин шеф, — что большевик не может жить без партийной организации. Она ему, как вода рыбе, как воздух человеку, нужна. Если ее нет, он ее обязательно строить будет. Ну, так береги этого большевика и в оба глаза за ним смотри. А когда он обрастет этой организацией — мы ее всю под корешок и срежем». Вот что приказал мне господин шеф.

— Ну и что же, открыли вы эту организацию? Ходит к вашему Кобяковскому кто-нибудь?

— Всем селом ходят, — мрачно отвечает староста. — Больной он, чахоточный, не жилец на этом свете, а силу такую имеет, словно не я, а он начальство в Слободе. Чуть приказ выйдет, или налог новый, или просто слух разбежится по народу о военных делах — все сейчас же к нему. Слово его — закон. Опять же и кормят его всем селом. А чтобы какая-нибудь особая группочка около него вертелась, — не замечаю… Вот и ума не приложу: или вовсе нет у него организации или вся Гаврилова Слобода в ней состоит.

— Так… Допрыгались, — стараясь быть суровым, но еле сдерживая улыбку, говорит Рева. — Ну, а як с полицией у тебя обстоит, воевода липовый?

— Докладывал я вам, господин начальник, — темный у нас народ. Уж я бился с ними, бился, только троих наскреб. Да и то двое пришлые.

— Надежные? — осведомляется Рева.