Забереги

Веселого в его мыслях было мало, но Марыся встретила такой ясной улыбкой, что он успокоился. Раз улыбается, значит, дело идет на поправку — такой уж у нее характер. Не понравилось только, как хихикала над зыбкой новоявленная, вторая хозяйка. Федор не знал, как и быть. С такой оравой ребятишек, да еще с новорожденной Домнушкой, ему не управиться, но и жить в доме с двумя бабами как-то негоже. Увертываясь от Тоньки, он поспрошал, скоро ли сама-то Марыся сможет встать на ноги, но той при этих словах изменила веселость. Федор прикусил язык и завтракал молча с глазу на глаз с Тонькой. Та баюкала Домнушку на руках, словно и была матерью, и одновременно прислуживала ему за столом. Девчонку держала, ничего не скажешь, со знанием дела, мордашкой под кофточку, и Федор не сразу понял, что она пользует ее живой соской. Видно, слишком приглядывался, если Тонька захихикала того пуще, стала оправлять белую, обмазанную медовой кашкой соску, запихивать ее поглубже в губы несмышленой Домнушке. Федор ревниво покричал на Тоньку, чтобы зря не приваживала малютку, но Тонька и сама раскричалась: что она, дулькой сыта будет, пустой резинкой, да? Молока-то у Марыси не было, кормили коровьим да вот какой-то медовой кашицей, которой Тонька сейчас и мазала левую грудь. Мед приносила Альбина Адамовна, а материнского молока принести, конечно, не могла. Тонька делала что-то дикое, непотребное, но ничего лучшего и Альбина Адамовна придумать не могла, — я, мол, уже старуха, а Тонька… чего ж, пускай побалует малютку, плохого в том ничего нет. Так и доктор, серый, спасший их, обеих воробушек, на прощанье говорил: я, мол, дитяти жить велел, а выкормить его, выходить — это уже дело женщины. Советы были хороши, но Федору от них было не легче. Не по себе стало и сейчас от второй хозяйки, которая сидела с распатланной грудью, макала ее в чашку с кашицей и потом совала Домнушке в рот. И Домнушка теплую, хоть и чужую, грудь принимала, причмокивала губами. Но Федор-то этого бесстыдства принять не мог, отворачивался. А Тонька, будто ничего не понимая, знай кормила Домнушку да еще и попевала:

Баю-баюшки-баю,Я те песенку спою,

Про любовушку свою

Да про давненькую…

Федор хоть и на целый день уходил, а вынужден был позавтракать наспех. Тут не сразу и Марысе объяснишь, почему так скоро убегает. Разве что это в ответ: дела, дела, ты лежи да не волнуйся…

Насчет дел он не прибавлял, хлопот у него хватало. Не сегодня-завтра и в поле выезжай. Весна вовсю наступала на Забережье, и жаворонки за конюшней так жарили, что дух захватывало. И журавли уже прилетели, гомонили за деревней на высоких, теплых буграх — видно, нечего еще взять на болотах, пасутся на полях, как серые с зимы овцы. Все живое жить хотело — и он, человек, хоть и председатель, тоже воспрянул духом. Ни смертельная хворь жены, ни глупое вторжение Тоньки в их дом, ни малышня, ни деревенские хлопоты, наконец, — ничто не могло заглушить зов весны. Он стоял за конюшней, слушал какого-то оглашенного жаворонка и думал, что ему всего только тридцать лет. Вроде уже вся жизнь пронеслась холодной осенней шугой, вроде все было прожито, испито до дна, но вот настала очередная весна — и снова жить захотелось. Да еще как, взахлеб, как брагу пить! Он и сам оглашенным стал, слушая жаворонка. А за ним трусила, жалась к ногам и взлаивала приблудшая собачонка. За Митей прибежала в Избишино, потерлась по дворам и пристала наконец к председателю. Видно, сообразила собачьим умом, что возле начальства сытнее. Насчет сытости как сказать, а вот что беготни побольше — это уж точно. Он, как длинноногий серый журавель, вышагивал по полю, по которому еще с зимы был разбросан навоз. Вот и хорошо, большое дело сделали — с навозом по грязи им бы не управиться. В лощинках еще хлюпало, почмокивало под ногами, а на взлобках нога уже упиралась в твердую, просохшую землю. Пахать, пахать пора! Не очень-то скоро развернутся с посевной, придется по холодной земле начинать, авось потом семя согреется. Этой нехитрой истины он все годы держался. И рано зачинали, а все равно, при таком-то бессилье, заканчивали поздно, часто уже в июне. Пахать, пахать, не дожидаясь настоящего тепла!

С этой мыслью он и вернулся на конюшню, урвал из посевного зарода несколько прядей клевера и прошел к дармовой бесценной кобыле. Она отдельно, как царица, стояла, с полной кормушкой. Все же с председательской руки взяла клеверу, из вежливости пожевала. Привыкала и к скудным деревенским харчам, да все привыкнуть не могла. Верно, снились ей торбы с овсом, теплые и парные, как ее живот. Федор понимал, чего она тычется в рукав полушубка — сладкий овес ищет, — да где ж его найдешь, глупая животина! «Вот погоди, пахать начнем, дам немного и овсеца», — пообещал он всерьез, понимая, что слово это придется держать. Человека можно обмануть, послать в поле на пустое брюхо, а лошадь не обманешь, нет…