Забвение истории – одержимость историей

Важную роль играла в те годы тема защитных механизмов, которые блокируют осознание исторического поворота. Критики находили недостаточно свидетельств того, что немцы готовы «принять» выпавшую им «горькую судьбу» и «смириться» с ней. Высказывались опасения, что Германия вообще не очнется. Точнее, не воспользуется последней возможностью очнуться[279]. Предлагалось множество вариантов, как помочь Германии избавиться от апатии. «Горе Германии, если она не поймет своего состояния, если она сегодня же не придет в себя! Горе Германии, если она сегодня же не встанет на ноги!»; раздавался даже клич времен национально-освободительных войн: «Пробудись, Германия!»[280]

Но пробуждение Германии оказалось бы крайне болезненным. От боли и воспоминания защищала утрата чувствительности. Глушила ли эта анестезия и моральную чувствительность, служила ли общая бесчувственность самозащитой? Многие считают, что подобная самозащита подавляла воспоминания и готовность признать совершенные злодеяния, которые после крушения нацистского режима внезапно стали общеизвестными[281]. Как свидетельствует житейский опыт, то, что не было воспринято ясным сознанием, трудно позднее отчетливо вспомнить. В этом смысле можно говорить о слепом пятне немецкой мемориальной истории, ибо воспоминания о 1945 годе столь расплывчаты, в частности, потому, что тогдашнее восприятие реальности было затуманено конфликтом ценностей. Неопределенность воспоминаний играла защитную и оправдательную роль. Она позволяла обходить моральный выбор между «поражением» и «освобождением», между преемственностью и переломом, а также дистанцироваться от ужасных картин прошлого. Не только супруги Митчерлих описывали позднее этот синдром затуманенного восприятия как процесс ухода от реальности. Фридрих Тенбрук говорил, что Нюрнбергский процесс казался тогдашним современникам «далеким прошлым» еще до того, как он начался, а народ смотрел на актеров, которые еще недавно царили на сцене, так, будто ему показывали какие-то нереальные кинопейзажи[282]

.

Насколько просто было мобилизовать агрессивные настроения и приучить людей к мысли «на войне как на войне», настолько же трудно было добиться осознания факта: нас победили. Готовность взглянуть фактам в лицо (to face the facts) была не слишком популярна. От чего это зависело? Как подчеркивал Штернбергер, признание поражения лишало смысла не только собственные поступки, накопленный опыт, предпринятые усилия, пережитые страхи и потери – оно делало бессмысленной историю вообще. «Неужели все это было напрасно? Напрасны все страдания, вся трагедия? Напрасны миллионы убитых, сожженных, отравленных газом, искалеченных, умерших от голода, депортированных, ограбленных, униженных, обесчещенных, лишившихся всего?»[283]

Быть отрезанным от смыслового ресурса означало внезапно оказаться совершенно голым, без аргументов и иллюзий, без притязаний и прав, без идентичности. Самым трудным уроком, который предстояло усвоить, было осознание того, что «все это было напрасно». Радикальное обессмысливание не только обесценивало иллюзии относительно будущего – оно лишало смысла и воспоминания о прошлом. «Нужно научиться перетерпеть это, и тут нам не поможет, не обманет желание скорбящих и страдающих, чтобы им воздали честь и славу»[284]. Вердикт бессмысленности закрывал доступ к традиционным формам памятования, которые базировались на понятиях чести. Обо всем, что было пережито, выстрадано, утрачено, нельзя было рассказать в прежних смысловых рамках. Вердикт бессмысленности до сих пор определяет характер мемориальной истории; столь эффективная машина уничтожения неотвратимо разрушила не только жизненные связи, но и человеческие формы скорби и памятования, которые не успевали приспосабливаться к стремительности событий. Исчезновение нарративов, формирующих идентичность, помогло преступникам уйти в тень и вытеснить из памяти нежелательные воспоминания, а для жертв невозможность найти смысл в абсурде обернулась травмой, от которой пострадали еще и второе и третье поколения.

Новый человек – маска или характер?

Центральное место в дискуссиях, которые велись немецкими интеллектуалами после войны, занимал вопрос о новом человеке. О «немцах» спорили и раньше, теперь же пошел разговор более общего характера – о «человеке», что придало спору высокую степень абстрактности, универсальности и антропологичности. Задача состояла в том, чтобы «наполнить новой жизнью идею гуманизма, воссоздать гуманистический образ человека как цели развития»[285]. Выступая в августе 1945 года с речью по случаю открытия Гейдельбергского университета, Ясперс сходными словами охарактеризовал насущную задачу послевоенного времени: «Необходимо восстановить образ человека»[286].