Забытый вопрос

— Тутъ тебѣ по крайности никто не будетъ въ ротъ смотрѣть, куски твои считать, заманивалъ меня Петя. Надъ обжорствомъ его издавна смѣялись старый и малый, и онъ на этотъ разъ заранѣе пріуготовилъ себѣ мѣстечко въ тѣни, гдѣ бы никто не мѣшалъ ему накушаться въ волю, по самое горло.

Третьимъ сѣлъ въ намъ какой-то еще не старый, одутловатый господинъ, съ усами, спускавшимися ниже подбородка, и волосами скобкой на вискахъ, одѣтый въ венгерку, шитую черными лентами по груди, съ виду вообще похожій на московскаго кучера.

Послѣ перваго же блюда, онъ налилъ себѣ полный стаканъ вина и, поднявъ глаза на Петю:

— Ваше здоровье! проговорилъ онъ хриплымъ голосомъ, откинулъ голову назадъ и вылилъ себѣ залпомъ стаканъ въ гордо.

— И вамъ того-же! отвѣчалъ хладнокровно Золоторенко и, кивнувъ ему, выпилъ рюмку вина.

— Ты его знаешь? спросилъ я шепотомъ Петю.

— Ни!

лаконически отрѣзалъ онъ, — не рѣчистъ онъ былъ за обѣдомъ, — и наложилъ себѣ полную тарелку перепелокъ подъ соусомъ.

— О сей іисти мастеръ, спасиби! раздался за нами знакомый, дребезжащій хохотъ Ѳомы Богдановича. Громкій поцѣлуй чмокнулъ на полной щекѣ Пети, въ знакъ благодарности хозяина. И, заливаясь смѣхомъ, онъ покатилъ далѣе.

Добрый Ѳома Богдановичъ! Онъ казался такъ счастливъ, ходилъ такимъ козыремъ вокругъ столовъ, будто городъ приступомъ взялъ и былъ произведенъ за это въ самый большой генеральскій чинъ. Самъ онъ не садился, не ѣлъ и не пилъ и насыщался, по пословицѣ, однимъ глядѣньемъ. Гости же Ѳомы Богдановича, хотя послѣ тяжеловѣснаго завтрака не прошло и трехъ часовъ, ѣли такъ, какъ еслибы цѣлую недѣлю предъ тѣмъ питались одною древесною корой.

Зато глубокая усталость и скука изображались на лицѣ бѣдной хозяйки. Она сидѣла на главномъ мѣстѣ, между матушкой и генераломъ, и упорно молчала, — извѣстно, не мастерица была наша добрая Анна Васильевна занимать гостей своихъ. Генералъ кушалъ за четверыхъ. Матушка, вся осунувшись въ своемъ креслѣ, осторожно прикрывала зѣвоту платкомъ. Подлѣ нея, также безмолвно, сидѣла Любовь Петровна. Пышная бѣлая роза лежала на ея тарелкѣ. Она не скидавала перчатокъ и кромѣ супа ничего не ѣла. Но на лицѣ ея сказывалась не одна скука: она казалась не то разгнѣванной, не то задумчивою, какъ-бы занятою какою-то упорною и невеселою мыслью. Я прилежно слѣдилъ за малѣйшими ея движеніями, забывъ торжественное обѣщаніе, которое давалъ себѣ, садясь за столъ, обѣщаніе не глядѣть на нее и даже стараться вовсе забыть, "что она на свѣтѣ есть." Долго сидѣла она неподвижно, блѣдная какъ роза, лежавшая предъ ней, и къ которой она повременамъ тихо наклонялась, вдыхая ея нѣжный запахъ и какъ-бы боясь дотронуться до нея рукой. Наконецъ, она подняла глаза, разсѣянно обвела ими вокругъ стола, мелькомъ остановила ихъ на Фельзенѣ, и легкая улыбка пробѣжала. но ея губамъ. "Она, кажется, смѣется надъ нимъ", сказалъ я себѣ и самъ повеселѣлъ отъ одной этой мысли. — "А что это съ нимъ сдѣлалось? онъ будто сердится".

И точно, Фельзенъ угрюмо сидѣлъ на противоположномъ концѣ стола и пристально глядѣлъ въ раскрытое противъ него окно, скатывая шарики изъ хлѣба разсѣянною рукой. Онъ съ самаго начала обѣда ни разу не взглянулъ на Любовь Петровну.

"Онъ на нее рѣшительно дуется! За что? И какъ онъ смѣетъ, этотъ противный гусаръ?…"

Но онъ видно смѣлъ и былъ правъ, потому что насмѣшливая улыбка скоро исчезла съ лица Любови Петровны. Слабый румянецъ заигралъ на ея безцвѣтныхъ щекахъ. Съ какимъ-то капризнымъ нетерпѣніемъ стали обрывать ея влажныя губы лепестки бѣдной розы, которою она за минуту передъ тѣмъ такъ бережно любовалась. Глаза ея оживились, и все продолжительнѣе, все настойчивѣе останавливались они на Фельзенѣ, будто хотѣла она теперь, во что бы ни стало, встрѣтиться съ его глазами, требовала отъ нихъ отвѣта на какой-то, ему одному понятный, вопросъ.

Но гусаръ не видѣлъ или не хотѣлъ видѣть этого вызывающаго взгляда и неподвижно и упорна продолжалъ глядѣть въ окно.

"Они точно поссорились, вотъ какъ мы съ Настей ссоримся. Онъ не хочетъ смотрѣть на нее. A она… Да какое-же ей дѣло, что онъ на нее сердится?" спрашивалъ я себя съ тоскливою досадой. Что онъ ей? Вѣдь онъ ей чужой, она вѣдь замужемъ, у нея сынъ есть!…. Неужели…?"

И цѣлый рядъ странныхъ мыслей и увлекательныхъ образовъ внезапно запестрѣлъ въ моемъ воображеніи. Все то, что до сихъ поръ проносилось въ немъ мелькомъ, безсвязно и безслѣдно, — боязливыя догадки о чемъ-то существующемъ, но невѣдомомъ и недоступномъ мнѣ, смутныя предчувствія какихъ-то соблазнительныхъ тайнъ, — все это теперь разомъ и смѣло представало предо мною. Неожиданные вопросы тѣснились въ головѣ, загораясь мгновенно, какъ ночью огоньки надъ болотомъ. Сердце мое стремительнѣе билось, лицо горѣло…

"Нѣтъ, не хочу я объ этомъ думать!" сказалъ я себѣ и тряхнулъ головой, чтобъ отогнать искушеніе. Меня начинали пугать мои мысли.

Ѳома Богдановичъ очутился въ это время за стуломъ племянницы.

— A что, Герасима такъ и не будетъ? спрашивалъ онъ ее. — Что онъ?