Забытый вопрос

Со времени злополучнаго событія съ его панталонами, это было чуть-ли не первое выговоренное имъ слово. Благонравіе его доходило до умилительныхъ размѣровъ.

Матушка съ Анной Васильевной ждали насъ на террасѣ. — Ну, дѣти, сбирайтесь скорѣе, поздно, домой пора. Лева, ты поѣдешь съ М-r Керети, примолвила матушка, — ступай, онъ тебя ждетъ.

Лева заморгалъ глазами: онъ, видно было, хотѣлъ что-то сказать, но не рѣшился и только кинулся въ объятія Анны Васильевны, восклицая съ такимъ забавнымъ отчаяніемъ: прощайте, прощайте, Анна Васильевна! что всѣ невольно разсмѣялись.

Галечка, съ выраженіемъ глубокаго сожалѣнія на лицѣ, и не отымая руки отъ Настиной таліи, стала упрашивать матушку остаться переночевать въ Богдановскомъ. Но ей отвѣчали, что "хорошенькаго понемножку, что въ Богдановскомъ насъ и безъ того слишкомъ балуютъ, что насъ къ завтраму ждутъ уроки" и пр.

Галечка не настаивала, наклонила голову и слегка вздохнула. И все это такъ мило, такъ прилично!

Не такъ легко было матушкѣ отдѣлаться отъ неотвязчивыхъ просьбъ Ѳомы Богдановича. Услыхавъ стукъ нашихъ экипажей у крыльца, онъ выскочилъ изъ-за картъ, поймалъ ее на лѣстницѣ и неотступно убѣждалъ остаться ночевать, а не ночевать, такъ ужинать, а не ужинать, такъ фейерверкъ посмотрѣть, ну, а не то, такъ хоть чай откушать по крайней мѣрѣ. Въ противномъ случаѣ онъ ногой не ступитъ въ Тихія Воды. И такъ уже Михайло Борисовичъ, то-есть батюшка, обижаетъ его очень, никогда у него не бываетъ, а между тѣмъ, кажется, всей губерніи извѣстно, какъ Ѳома Богдановичъ уважаетъ Михайла Борисовича и матушку и все наше семейство, и что грѣшно намъ обижать его, и что онъ велитъ лошадей нашихъ выпречь, кучеровъ въ ледникъ запретъ…

Матушка осталась непреклонною.

Ѳома Богдановичъ чуть не плакалъ, но дѣлать было нечего; притомъ его звали къ картамъ. Перецѣловавъ всѣхъ насъ по нѣскольку разъ и выторговавъ у матушки обѣщаніе пріѣхать въ слѣдующее воскресенье, онъ побѣжалъ отдать какое-то напутственное наставленіе нашимъ людямъ.

— Какъ я васъ понимаю! говорила въ это время бѣдная Анна Васильевна матушкѣ. — У меня такъ голова ломитъ, что я едва стою, а тутъ еще фейерверкъ предстоитъ!…

Матушка сидѣла уже въ каретѣ, какъ вдругъ съ крыльца сбѣжалъ весь запыхавшійся Вася.

Я очень обрадовался. Я уже было совсѣмъ потерялъ надежду увидѣть его еще разъ.

— Вы уѣзжаете? такъ скоро? Прощай, Борисъ; когда-же мы увидимся? говорилъ онъ, протягивая мнѣ руки.

— Я слышала, вы на все лѣто пріѣхали въ Богдановское, отвѣчала ему за меня матушка изъ кареты. — Надѣюсь, васъ отпустятъ въ Борису въ Тихія Воды?

— Ахъ! какъ бы я хотѣлъ, какъ бы я хотѣлъ! воскликнулъ онъ. — Только не знаю… Ты его

видѣлъ, сказалъ онъ мнѣ, понижая голосъ. — Можно ли его оставить…

— Онъ не останется одинъ, возразилъ я, — Анна Васильевна, повѣрь, такъ будетъ за нимъ ходить…

— Конечно, тетушка Анна Васильевна… Онъ пріостановился… И maman тоже, поспѣшилъ онъ прибавить, взглянулъ на меня и слегка смѣшался. Я постараюсь, непремѣнно постараюсь пріѣхать; благодарю васъ за приглашеніе, сказалъ онъ, кланяясь матушкѣ. И, обнявъ меня:- я у тебя въ долгу, Борисъ, примолвилъ онъ мнѣ на ухо.

— За что въ долгу? спросилъ я его съ удивленіемъ.

— За него! Ты съ нимъ добрый такой былъ; я этого никогда не забуду.

Я кинулся ему на шею. Мы крѣпко, крѣпко поцѣловались.

— Какой онъ, сдается мнѣ, славный мальчикъ! сказала матушка, когда я усѣлся противъ нея, и карета наша тронулась. — И какъ онъ хорошъ собой! примолвила она, любуясь Васей.

Онъ стоялъ на крыльцѣ, тонкій и стройный какъ молодая верба. Вѣтеръ слегка раздувалъ его кудрявые волосы. Онъ тихо улыбался, провожая насъ глазами…

Мы выѣхали за ограду.

— Ты, кажется, Борисъ, очень подружился съ нимъ? начала матушка, когда Вася скрылся изъ виду.

— О да, maman! еслибы вы знали, какой онъ милый! Я и съ отцомъ его познакомился. Вотъ ужь можно сказать, несчастный человѣкъ, maman!

— Да, я его видѣла; мы въ нему ходили съ Анной Васильевной. Именно несчастный: въ его годы, въ такомъ положеніи! Я бы не узнала его. A онъ меня узналъ, въ моему удивленію.

— Вы вѣрно по глазамъ его это замѣтили, maman?… У него удивительные глаза. A вы были знакомы съ нимъ еще прежде?

— Я помню его еще молодымъ человѣкомъ, до его женитьбы, отвѣчала матушка и вздохнула слегка.

— Какъ онъ жену свою любитъ! воскликнулъ я невольно, подъ живымъ впечатлѣніемъ сцены въ саду.

— Ты почему знаешь? быстро спросила матушка.

Я покраснѣлъ до ушей и, запинаясь, принялся разсказывать объ эпизодѣ съ букетомъ. О Фельзенѣ я не упомянулъ ни единымъ словомъ.

A между тѣмъ я чувствовалъ такую жажду разсказать все, все матушкѣ; меня такъ терзала мысль, что въ первый разъ въ жизни я таюсь отъ нея. Но я не могъ рѣшительно не могъ! Да и тутъ же третьей была насмѣшница Настя; нѣтъ, я бы, кажется, скорѣе согласился умереть, чѣмъ сказать все.

Матушка молча слушала, пристально глядя на меня.

— Она очень красива! медленно проговорила она наконецъ.

— Кто, maman? спросилъ я, хоть очень хорошо понималъ, кто…

— Лубянская, Любовь Петровна, мать твоего пріятеля. Или она тебѣ не нравится?