Зачарованная величина

Не повозка с притушенными огнями,                                              а месторождение звука.Валенсуэла разбрызгал двенадцать оркестров                                                         по ЦентральномуПарку ^{17}. Заторы фригийских светилен, любовных                                                                      беседокс байковым небом, компостельских неверных слезинок ^{18}В сумерках высыпают гимнасты, затягивая пояса,чтобы взвиваться с таким гаванским порывом флейты.Флейта, словно веревка, привязана сном за пояс.Пояс — как флейта в летках осиного роя.Генералом, смягчающим рык, рассовывая сигарычасовым на постах, Валенсуэла проверил                                                     зодиакальные знаки.Звезды оркестров блистали над зеленым сукном                                                                         столов,а Валенсуэла подслащивал их скопленья.Сласти в ажурных кровинках, грейпфрут с гнутой                                                                       корицей,ляпис-лазурь сластей. Оракул коварной миски.Узкогрудым юнцом в сюртуке, не обшитом тафтой,Валенсуэла вдруг прыгал с повозки, оттягивая                                                                      увертюру.Он торчал у волынщиков, этих гладильщиков праха.

Брал между делом аккорды, словно подарки.Брюки солистов лоснились центифолиями коленок,а он, и не слыша, угадывал партию с полузвука.Лягушачья Мордашка, Губернатор, Пастух Сехисмундопускались в пляс, по-козьи вихляя бедрами,словно брелками, не раз жеванными собакой.Пуля, свеча и тумак переметом ловили месяц.Вокруг Центрального Парка — двенадцать оркестровВаленсуэлы. Четыре из них — под деревьями,еще четыре — в салоне компостельских слезинок,три — на пыхтящих углах. Последний —                                                             на Сан-Рафаэле ^{19}.Уже разгорался жар, уголек в тростниковых топях,Кустик в обличье сбитого с толка устья.Узкая грудь юнца — в траурных лентах тафты.Валенсуэла скакал вольтижером от оркестра                                                                    к оркестру.Его день измерялся змеиным кольцом оркестров.Он чеканил слова на серебряной звонкой колонне.Такую приносит к реке любой рыболов.Ах, эта арабская строчка пронзительных                    бисерных молний!Он спешит на подмогу гаснущему оркестру,отпирая врата другой пирамиды звуков.

Над головой — банан и павлин. Косынкасо звездой на углу, подарок подружки Уайта ^{20}.Дракон, Котелок, —едва хрипят половицы,которые мелют сосновую смолку в ступе.Гарцует рожок, горяча карамельных дешевок,ждущих, когда гобой склонится к ним                    клювом цапли.Загулявший подросток в страхе расправил простыни,где обливались потом шинкованные осьмушки.Словно вдоль насыпи пляжа, тянула чайка.Мальчик — со сна, и его качает, как пароходный дым.Праздничная круговерть разымает слаще и слаще,но еще не пора нести колонну к реке.Ребенок смотрит на круп, сливаясь в одно с конем.Жабы к нему обращаются, словно к царю растений.Сжав руку, его в слезах ведут к оркестровому смерчу.А смерч застывает глыбой, где мальчик тянет за хвостплутонову саламандру, чтобы потом закрытьглаза ей речными камнями, просверленной галькой.Посмотри, посмотри —но кто-то ставит подножку;Потрогай, потрогай— но в горле стоят рыданья.Мальчик огреб подзатыльник                    за вскрытые вены зеркалаи рвется дать сдачи, но руки связаны

                    локоном смеха.Высясь свечой в повозке, Валенсуэлаопять расставляет на место промокшие номера.Крылатая маска уносит его                    к компостельским слезинками бушует в крови звучащим исподволь ритмом.Он открывает слипающиеся глаза,кожа исходит потом, чтобы не ссохнуться ящерицей,глядящей из-под камней на упавшую с неба вечностьи разбирающей камни со следом коня в столбняке.Свеча в повозке будила мрамор подушеки руку, манящую из круговерти на облако.Он выпал из сна в круговерть, а оттуда —                    на берег,где царская нутрия мыла свивальники фараонов.Промокшие номера — не отсылка к пифагорейцам,они поспешают к порталу, а получают плюхи.Как только маску втоптали, реке наступил конец.Нагая циркачка в седле истекала кровью.Коню одолжили посох, маисовый стебель в колючках,а он отбивался, как будто расколотая гитара —это воскресное утро паяца в темно-зеленомсо старой китайской вазы,                    рассказанной эквилибристкой.

Здесь умирающему не надо быть музыкантом,а тени — сверяться с ритмом, чтобы сойти в Аид.Завязь уже несла в себе меру бриза,тень убегала, число было вестью света.Утро лощило тафту на груди у Валенсуэлы.Чета вплывала в повозке, даря пифагоровы знаки,там же качалась свеча на волнах сновиденья,которыми правил учтивый трезубец гаванской флейты.Нездешняя пара царила в здешних пространствах,чета за четой выплывали из сна,                    вступая в Орплид ^{21}узнаванья.Их богатство — окурки да опаль, плевки да пушинки.Лишь прикоснись — и вспухнет желвак оплеухи.После стольких часов никто                    не спешил в круговерть.Танцевальный зал был отводком иного мира.Танец — это слиянье с единством живых и мертвых.Танцор разменивает фигуры                    с золотовласым Радамантом ^{22}.На закорках небесной медведицы — целое                    созвездье волынок,но петлю из тафты обкорнала гаванская флейта.И снова та же повозка, где царственно застывший                                                                        мулатприветствует над пепелищем оттаявший портик