Загадка народа-сфинкса. Рассказы о крестьянах и их социокультурные функции в Российской империи до отмены крепостного права

Эффект переживаемости у героини в этом фрагменте и в рассказе в целом заключается в том, что вне контекста уже невозможно определить, к какому сословию и статусу принадлежат Марина и ее муж. Дискурсивная граница между крестьянским и некрестьянским мышлением и чувствами здесь полностью стирается именно за счет прозрачности сознания и полного отсутствия каких бы то ни было маркеров крестьянского происхождения, равно как и асимметрии в изображении мыслей и чувств (паралипсиса).

В силу различных причин рассказ Михайлова совершенно неизвестен и никогда не переиздавался[548]

, однако, как показывают специальные разыскания, он выделяется на фоне большого массива текстов с аукториальным типом повествования 1855–1861 гг. Хотя из этой главы могло сложиться впечатление, что все без исключения повести и рассказы о крестьянах, написанные «от третьего лица», содержат интроспекции и многообразные формы передачи мысли и чувств, на самом деле это не так. Подавляющее большинство текстов корпуса либо вовсе не содержат такой техники, либо используют ее очень ограниченно. Например, в повести Данковского (Е. Новикова) «Горбун» едва ли найдется 2–3 примера, когда повествователь пытается проникнуть в сознание героя Феклиски. В столь же акциональном (т. е. нацеленном на описание действий персонажей) ключе написан рассказ Н. А. Потехина «Бесталанный» (1859). Минимальны пересказы мыслительных актов в двух повестях С. Т. Славутинского – «Своя рубашка» и «Похождения Тихона Афанасьева» (обе 1859). Наконец, в таком общеизвестном тексте о крестьянах, как «Утро помещика» Толстого (1856), нарратор, во многом глядящий на происходящее с точки зрения князя Нехлюдова, не только не проникает в сознание крестьян, но и занимает позицию внешнего наблюдения по отношению к ним, исключающую какую бы то ни было интервенцию в мышление героев. Только финал, в эпизоде мечты Нехлюдова о слиянии с народом, когда главный герой представляет себя Илюшкой, можно прочитать как альтернативное прозрачному сознанию воплощение крестьянской фокализации. В этом проявляется излюбленная в будущем позиция Толстого «глядеть на все глазами мужика» и в конечном счете перевоплотиться в мужика, стать им[549].

Таким образом, и в конце 1850‐х гг., когда подготовка реформы шла полным ходом, а жанр рассказа из крестьянского быта был на гребне своей популярности, мы видим примеры как полной доступности и прозрачности крестьянского мышления, так и, напротив, его частичной доступности и непрозрачности. Разница была лишь в том, что к 1861 г. оба режима уже имели свои влиятельные образцы (Григоровича и Кокорева/Тургенева).

ЧАСТЬ 4

Социокультурные функции и политическое бессознательное жанра

Глава 12

Дьявольское искушение извозчика

Генеалогия и социология популярного простонародного сюжета

Извозчик – один из самых вездесущих и в то же время незаметных, фоновых персонажей русской литературы. Вытесненный в XX столетии таксистом, он запоминался седокам и читателям благодаря анекдотам, характерным словечкам («замолаживает» у В. И. Даля) или разухабистости. Извозчик лишь незримо двигал сюжет, занимая место на его козлах, в то время как в центре, на сиденье, удобно располагались представители более образованных и элитарных сословий – дворяне, купцы, духовенство. И все же в истории русской литературы есть немало произведений, в которых извозчик – протагонист. Наиболее известны: «Мешок с золотом» Н. А. Полевого (1829), «Искушение» М. П. Погодина (1832), «Извозчик» Н. А. Некрасова (1855), «Власть земли» Г. И. Успенского (1882), «Тоска» А. П. Чехова (1886), однако есть и другие. Почти во всех извозчик искушается большой суммой денег, случайно оставленной седоком. Обилие текстов, варьирующих приключения и нравственные испытания извозчика в Петербурге и Москве, заставляет задаться вопросами: почему этот сюжет был так популярен на протяжении XIX в.? На что указывает и что символизирует эта устойчивость?