Заговор адмирала

«Так и есть — пришли», — подумал Золтан. Он скинул лыжи и присел на толстый ствол поваленной сосны, предварительно отряхнув его от снега. Продолжая глядеть вдаль, на немцев, старик достал из кармана тулупа обрывок газеты, а из другого кармана — кисет с яблочным табаком собственного изготовления. Скрутив цигарку, лесник прикурил от старой румынской зажигалки с портретом короля Михая, купленной по случаю на базаре в городе, задумчиво затянулся, посидел несколько минут.

Вспомнились окопы Первой мировой, грязь, вши, тошнотворная вонь от гниющих ран. Вспомнилось, как умерли от гангрены два его лучших дружка, с которыми служил в императорской гвардии в Вене, — ребята в муках корчились. Вспомнил, как чуть не утонул, переправляясь через реку в Арденнах. Только Агнешкина молитва тогда и спасла, наверное. И что же теперь? Всё сызнова? Тогда молодой был, силы были. Да и то невмоготу. А как же сейчас? Как же сейчас все это вынести? Пришли немцы, а значит — придут за ними и большевики. Другому не бывать. Война снова постучится в дом.

Докурив цигарку, Золтан надел лыжи, поплотнее нахлобучил шапку. Машины всё шли и шли, и не было видно этой веренице конца. Сплюнув в снег, старик вдруг заторопился домой. Агнешки, как он и думал, на крыльце уже не было. Когда он вошел в сени, она хлопотала на кухне. Вытащив из печки теплый чугунок с кашей, раскладывала мальчикам по тарелкам деревянной ложкой. Дочь Мария сидела рядом, нарезала хлеб. Увидев вернувшегося главу семейства, все напряженно смотрели, ждали, что скажет, а он молча смотрел на них, не зная, что и сказать им.

— Немцы пришли? — спросила Агнешка, догадавшись. — Оккупация?

— Да, оккупация, — ответил он, отведя взгляд, чтоб она не видела слёз, предательски наполнивших глаза. — Придется пережить и это, мать, ничего не поделаешь. Пойду на двор, принесу ещё дров, — он снова решительно направился к двери. — Что-то холодно за ночь стало.

* * *

В обитой зелёным шелком малой столовой дворца Гёдёллё был сервирован ужин. Белоснежная скатерть соперничала с белизной фарфоровых тарелок, а на которых был уже разложен перкельт — обильно сдобренные паприкой кусочки куриного мяса в оливковом масле, источавшие чудесный аромат. В фиолетовых бокалах, украшенных изображением золотой венгерской короны, темнело выдержанное в подвалах замка красное вино. В камине потрескивали дрова, весело играли оранжевые языки пламени.

За столом сидели графиня Дьюлаи и её гость, граф Эстерхази. Они только начали ужинать, но аппетит уже пропал, потому что события, случившиеся в Венгрии за последние дни, повергли в тревогу всю семью адмирала Хорти и его ближайшее окружение.

Граф Эстерхази встал из-за стола, беспокойно прошёлся туда-сюда по коврам и, наконец, остановился, глядя на большой портрет императрицы Зизи, висевший над камином. Таких портретов во дворце Гёдёллё, любимом пристанище императрицы, набралось бы, наверное, с сотню — в каждой комнате, в каждом зале.

На этом портрете императрица была изображена в строгом черном платье, ведь после смерти единственного сына Рудольфа она бессменно носила траур. Её чудные длинные волосы были собраны в высокую прическу. Лицо выглядело бледным, и весь её печальный вид резко контрастировал с солнечным пейзажем греческого острова Корфу, изображённого на заднем плане. Зизи стояла на живописной набережной, недалеко от дома с садом, приобретённого там. Внизу искрилось великолепное синее море, а Зизи прятала лицо под зонтом, будто хотела скрыться от всех радостей этого мира.

Своеобразным отражением портрета императрицы была графиня Дьюлаи, бессменно носившая траур после гибели супруга. Видя, что Эстерхази не намерен продолжать ужин, хозяйка замка тоже не стала себя заставлять и переместилась в глубокое кресло, обитое темно-зелёным бархатом, где её ждали пяльцы — Илона вышивала национальный узор на шёлковом чепчике сына.

— Итак, свершилось. Одиннадцать дивизий вермахта и войска СС пересекли сегодня границы Венгрии, — сообщил Эстерхази негромко, словно разговаривал сам с собой. — Как ни усердствовал наш Генеральный штаб, никакой отсрочки не получилось. Зато в судьбе его высокопревосходительства кое-что прояснилось.

Эстерхази взглянул на Илону, которая при слове «прояснилось» тут же подняла голову от вышивания.

— Его высокопревосходительство отказался подписывать совместное заявление с фюрером, их последняя беседа прошла очень холодно, — Эстерхази обошел кресло Илоны и сел в другое, стоявшее напротив.

Графиня не могла не заметить, как крепко её собеседник сжал поручни руками, что выдавало его крайнее волнение.