Заказ

Он обнимал подругу, ловил глазами блеск ее глаз, губами подхватывал снежинки с выбившихся на ветру прядей… И не мог объяснить ей то, с чем даже сам толком не разобрался. С детства рисовал, учился в художественном училище – но с перестройкой приобрел профессию дизайнера полиграфической продукции. Не бедствовал, пока продукция эта выпускалась в количестве, едва ли не превышающем население некогда самой читающей страны. Был тщателен и пунктуален, цен не завышал, умел договариваться с клиентами – и оставался при делах, даже когда газет и журналов становилось все меньше, а чтение и обсуждение текстов переместилось в интернет. Он пробовал было рисовать – но то ли рука отвыкла, то ли глаз за годы привык видеть не линии на шероховатом холсте, а гладкий блеск экрана, на котором картинка создается парой движений, без долгого, утомительного вглядывания в себя, в объект, в несовершенство штрихов на поверхности с собственной фактурой и характером. Он учился создавать трехмерный виртуальный мир – и у него получалось. По крайней мере, пара клиентов, с которыми как-то разговорились не о работе, увидев, просто загорелись, захотели себе такое же: один – для корпоративного тимбилдинга, что-то вроде собственной социальной сети (раз «Фейсбук» и «ВКонтакте» в офисе блокированы), другой – не для фирмы, для себя. Аркадий знал, что клиент разбирается в живописи, даже пытался собрать коллекцию – но не мог понять, почему он выбрал для своего персонального виртуального «музея» столь непростой и – что скрывать? – мрачноватый образец. Он хотел создать собственный мир, где было бы интересно «жить» в вирте, но никогда не задавался целью копировать чужой. Да и можно ли копировать гения? Заставить жить в другой, нематериальной, реальности и без того нереальные: звероподобные, крылатые, пресмыкающиеся и копытные – олицетворения человечьих пороков? Мир, о котором он мечтал, был другим – но и этот, ирреальный и вместе с тем неимоверно притягательный, как притягивает чужое признание в том, в чем ты и сам себе боишься признаться, – этот мир по-своему манил, ему хотелось сделать нечто «по мотивам», как хочется разобраться в себе, назвать словами ли, запечатлеть в картинке собственные сомнения и слабости, (как сказали бы коллеги, баги и косяки характера).Он смотрел на эти картины, когда казался себе последним чмом, дерьмом, – и нельзя сказать, чтобы они помогали примириться с собой, скорее, овеществляли то темное, пугающее, незнакомое в самом себе – и может, поэтому кажущееся отвратительным, то, что принято прятать, скрывать, ретушировать – и даже приукрасив, задвигать на самы дальние «полки» сознания собственного «я». Есть, конечно, привыкшие любоваться прикрытыми дезинфицирующим глянцем нечистотами – но Аркадий себя к таким не относил, да и не считал подобную дерьмофилию явлением искусства. Картинки и игрушки, которые ему удавалось сделать, он тоже таковым не считал – но технологии росли и развивались быстро, он рос вместе с ними, думая, что когда-нибудь, вот-вот, совсем скоро, создаст свой мир, в котором не только ему – многим будет лучше, чем в настоящем, реальном мире.

«Ты чего такой смурной? Пришли уже! – подруга тянула за рукав в сторону приукрашенного к зимним праздникам кафе со стеклянными окнами во всю стену. – Тут чумовой латте с корицей варят – и профитроли к нему подают, ма-аленькие, помнишь, я тебе говорила?» «Да… То есть – нет… Ну, давай зайдем, если хочешь», – бормотал он, оглядываясь, будто в незнакомом месте. Казалось, вокруг светящегося кафе – какая-то странная, живая темнота, в которой то там, то здесь сходятся, группируются друг с другом, борются между собой и разбегаются тени, чем-то похожие на тех, странных, звероподобных, крылатых, пресмыкающихся и копытных.

«Эй, ты чего?» – «Да так, показалось…» Он тряхнул головой, крепче приобнял Леську, и тени не разбежались, нет – просто будто бы отодвинулись, вместо того чтобы броситься врассыпную от света, хлынувшего из распахнутых стеклянных дверей. Он оглянулся – и руки, крылья, когтистые конечности будто бы махали ему из переулка перед тем, как укрыться в нем от света фар проезжающей машины. «Вот, блин, грязью окатил – все из-за тебя! – сокрушалась Леся, протирая влажной ароматной салфеткой лаковый сапожок. – Вечно по сторонам смотришь, чего только в темноте высматриваешь, художник!» «А ты… Ты правда ничего не видела?» – спрашивал уже за столиком, любуясь ее разрумянившимся на морозном воздухе лицом. «Видела – как мерин этот поворачивать начал, тебя тяну – а ты как вкопанный, глазеешь непонятно на что, так и на нас бы наехал, плевать ему, что на зебре стоим, в двух шагах от тротуара! Да что тебе – опять думаешь о чем-то, меня не слушаешь! Проснись!..»