Захватывающий XVIII век. Революционеры, авантюристы, развратники и пуритане. Эпоха, навсегда изменившая мир

Члены Собрания рассмотрели Декларацию в том виде, в каком ее предложил Ла Файет, как преамбулу к новой конституции, которая должна была стать вишенкой на революционном торте. По словам философа Николя де Кондорсе, эта Декларация формировала «моральный щит» для всех граждан, независимо от границ и поколений. Другими словами, Декларация прав человека и гражданина должна была нести в себе долговременное универсальное значение. Экономист Пьер Самюэль Дюпон де Немур писал об этом так: «Здесь речь не о Декларации прав, которые вряд ли продержатся хотя бы день. Речь идет о фундаментальных правилах жизни нашей нации, всех наций, которые будут действовать на протяжении веков». Однако дворянин Лолли-Толлендаль советовал не торопиться с принятием проекта Ла Файета без подробного рассмотрения. В своей речи он затронул вопрос различий между Америкой и Францией: «Есть огромная разница между новой нацией бывших колоний, разорвавшей связи с далеким правительством, и древней, огромной нацией [такой, как французы], одной из величайших наций в мире!»

Собрание не хотело торопить события. Однако с этим возникала проблема: все его члены должны были разрабатывать Декларацию совместными усилиями, что приводило к многочасовым дискуссиям о мельчайших деталях. Тем временем на парижских улицах и в сельском захолустье бушевало слепое насилие, грозящее привести к утрате контроля Собрания над происходящим. Поэтому действовать нужно было быстро. Депутаты Собрания приняли мудрое решение обсуждать вопросы в небольших рабочих группах, но это не спасло их от препирательств. К августу Собрание так и не пришло к общепринятой Декларации. Графу де Мирабо поручили привести Декларацию в окончательный вид, и для этого ему пришлось прибегнуть к помощи друзей-политиков. Одним из таких друзей стал журналист Этьен Дюмон. Впоследствии он проговорился, что Мирабо взял инициативу в свои руки, но на самом деле и пальцем не пошевелил: «Мирабо, как всегда, проявил великодушие, взяв на себя задачу [редактирования Декларации], а затем перепоручил эту задачу друзьям. Мы вместе составляли текст, спорили, добавляли одно слово, чтобы потом вычеркнуть четыре, смертельно уставали во имя этой нелепой задачи, но в итоге получилась мозаика из так называемых вечных прав, которых никогда прежде не существовало».

Титаническая работа была проделана за три дня и три ночи. 17 августа 1789 года новая версия Декларации оказалась на столе Собрания. Однако текст, составленный Мирабо при активной помощи его друзей, всеобщего одобрения не встретил. Делегаты требовали упростить текст, чтобы он был понятен всему населению, как «детская азбука». Члены Собрания устроили настоящую гонку, стремясь представить новый проект. При дюжине новых положений 1200 членов Собрания едва ли понимали, с чего начать. Маркиз Лалли-Толлендаль вздыхал: «Если мы, 1200 человек, испытываем такие трудности с согласованием дальнейших действий, то как можно рассчитывать на сплочение 24 миллионов французов?»

После нескольких недель обсуждений большинство делегатов решили принять за основной текст Декларации проект архиепископа из Бордо Жерома Шамбона де Сизе. Двадцать четыре статьи его текста сократили до семнадцати. 26 августа 1789 года члены Собрания утвердили окончательный вариант, и Собрание наконец-то могло обнародовать Всеобщую декларацию прав человека и гражданина. Такие принципы, как Liberté, Egalité en Fraternité – свобода, равенство и братство, – теперь стояли рядом.

Во введении к Декларации говорилось не о Боге, а о Высшем существе. По мнению членов Собрания, истиной не обладал ни один бог; Высшее существо отныне должно было стать богом для всех религий. Это, помимо прочего, означало, что католицизм отныне перестает считаться государственной религией. Но, несмотря на то что члены Ассамблеи ратовали за всеобщее равенство и свободу и утверждали, что «люди рождаются свободными и с равными правами», некоторые статьи «Декларации о правах человека и гражданина» оставались на удивление расплывчатыми.

Например, свобода вероисповедания теперь была разрешена, «пока не нарушается сложившийся порядок». Также объявлялась свобода прессы, однако Собрание оставляет за собой право в случае «злоупотребления этой свободой» применять к журналистам жесткие меры. Личное равенство омрачалось экономическим неравенством, поскольку Декларация не учитывала интересы беднейших слоев населения, не имеющих недвижимости или имущества. Иными словами, разрыв между богатыми и бедными никуда не девался. Принцип личной свободы, когда «каждый человек считается невиновным, пока не будет доказано обратное», также мог применяться избирательно.