Закон Дарвина

Бэлла Асхатовна невольно поморщилась. Опять эта. Гурбер не помнила фамилию этой русской дуры, назойливой в своей тупости и бесцветной, как моль. Даже странно, что у этих замотанных грошовой работой, нищим домом и мужьями-пьяницами существ, почти не похожих на людей, рождаются такие красивые дети. Нет, она, Бэлла Асхатовна Гурбер, делает святое дело, спасая эту красоту от превращения в… в такое. Красота – тоже товар. И преступно им распоряжаться так тупо.

Гурбер, захлопнув дверцу машины, кивнула охраннику-водителю, на миг задержалась, брезгливо оглядела эту пародию на женщину – неухоженные волосы, морщины, дешевая одежда… И дочь ее тоже превратилась бы в такое же… а, вспомнила – Долгина. Люда Долгина, восемь лет, отправлена… куда – не вспоминается, да это и неважно. Ей точно будет там лучше, чем

здесь. Тем не менее Бэлла Асхатовна нашла в себе силы на широкую улыбку – на улице были люди, кажется, кто-то из городских корреспондентов (хотя последнее время эта братия растеряла назойливость и как-то подрассеялась – кое-кто из звезд, по слухам, жаловался, что даже скандал заказать стало затруднительно).

– Я уже объясняла вам, госпожа Долгина, вы не в силах содержать вашу дочь достойно, как подобает содержать ребенка. Вы должны радоваться – ваша девочка найдет настоящее счастье, увидит настоящую жизнь…

– Верни дочку… верни… – вновь послышался безнадежный шепот. Серые, с покрасневшим белком глаза женщины смотрели тоскливо и неотрывно.

– Вы ничего не хотите понимать! – сорвалась Гурбер. – Как можно быть такой ограниченной и…

– Не вернешь дочку? – пошевелились сухие губы.

Бэлла Асхатовна повернулась, чтобы войти в здание.

Взлетевший над головой женщины топорик для рубки мяса вонзился в спину Гурбер. Со страшным криком та рванулась и побежала, но ноги подкосились, и Бэлла Асхатовна боком упала на тротуар, заскребла его ухоженными ногтями, недоуменно скуля. Подскочив к ней раньше, чем опомнились шофер и охранник, Долгина ударила Бэллу Асхатовну между грудей, ругаясь матом, выломала алое полотно из грудины. Гурбер заикала, изо рта появился большой багровый пузырь, ноги в трехсотдолларовых чулках (туфли слетели) заколотили по асфальту. Долгина ударила еще раз, в голову, снеся правую щеку с ухом.

– Это за дочку тебе… – прошептала Долгина, замахиваясь снова. Гурбер повернулась на живот и, булькая, поползла, оставляя за собой след из крови и дерьма. – Нет. Куда? – спокойно, даже как-то отрешенно спросила Долгина и нанесла еще один удар – в затылок – за секунду до того, как пуля опомнившегося охранника попала ей под левую лопатку. – Люда, доча, – вздохнула женщина, падая поперек все еще дергающейся чиновницы.

Люди вокруг стояли молча. Охранник продолжал целиться. И лишь через долгие несколько секунд кто-то закричал:

– Убилииииииииииииииииии!!!

* * *

Домой Тимка возвращался утром. Он очень устал и еле брел по улице, бездумно наблюдая, как ветер – утренний, уже почти осенний, таскает тут и там клочья разного мусора, в последнее время потихоньку заполнявшего город. Больше всего хотелось добраться до своей комнаты, лечь и не вставать часов восемь. Конечно, хорошо бы помыться перед этим… но последнее время горячей воды не было совсем, да и холодную давали с такими перерывами, что во многих домах впрок наполняли ванны – вовсе не для того, чтобы мыться.

Прошлую ночь они всей семеркой отлеживались в коллекторе, недалеко от авиазавода – почти там, где забросали самодельными гранатами грузовик миссии. Лисья хитрость помогла – искать их рядом с местом теракта никто не стал. Но за ночь мальчишки намерзлись на холодных трубах и не выспались. Тимка тоскливо подумал, что еще полгода назад, не приди он ночевать, родители подняли бы тааааакууую бучу… а сейчас – нет. Сейчас им все равно. И от этой мысли холод внутри сворачивался в тугой ком и подпрыгивал к горлу…

…В подъезде внизу еще две квартиры оказались брошенными. Двери уже взломаны, внутри пусто. Тимка прошел мимо (лифт висел между этажами – света явно нет) и долго-долго взбирался на пятый этаж. Открыл дверь своим ключом и открыл рот – сказать по старой привычке: «Я дома!» – но не сказал. Зачем? С кухни слышался голос отца:

– Ты не вейся, чеоооорный вороооон…

Майор Филяев пил все последние месяцы напролет – с того момента, как распустили его часть. Тимка не был уверен: а знаете ли он, что его сын больше не кадет? Мать сперва пыталась удерживать отца… но уже с месяц пила вместе с ним. Тимка как мог заботился о родителях, потихоньку менял и распродавал вещи… Ни брезгливости, ни ненависти – подтирая за ними, затаскивая в постель, глядя на нечеловеческие пропитые лица – он не испытывал. Только острую жалость и дикую всепоглощающую тоску – тоску, которая рассеивалась лишь в моменты, когда он по ночам стрелял или поджигал. Ему вспоминался парень, который дал им первое оружие – и с ним хоть какой-то смысл в жизни. Для бывшего кадета Тимки Филяева щемящая любовь к родителям и ненависть к тем, кто сломал его семью и мечту, стали смыслом жизни.