Закон Паскаля

Мужичонка переложил в другую руку кнутовище, снял заношенную ушанку. Но не робко, не почтительно снял, а свободным жестом хорошо воспитанного человека. Удивление и оторопь его прошли, и теперь было видно, что смущена Бойко, смущена чем-то давнишним, случившимся между ними, где была виновата, и сейчас не знала, помнит ли этот жалкий возница провинность, или простил, забыл. Похоже, что не помнил. Протянул руку, улыбнулся широко:

— Здравствуй, Викторовна. Я тебя и не признал сразу, против света-то, не признал. Похудела.

«Похудела» сказал с огорчением, скрывая «постарела». Бойко поняла.

— Похудела, поплошала, в моем призыве уже год за три идет. Выходит, что девять лет не виделись.

— Лида, — обратился мужичонка к буфетчице, — выдай двести граммов и закусочки. Вот встретились, отметить надо.

— Сейчас, сейчас, — встрепенулась та.

В отличие от Кириллова и Станислава наблюдала за странной встречей с неприкрытым ревнивым вниманием. Но мужичонка глянул укоризненно, и она, улыбнувшись жалко, сунулась к холодильнику, суетливо распахнула дверцу:

— Минуточку, минуточку…

Опомнился и Кириллов, глянул на Станислава вопросительно: ну как, мол, с ночлегом?

— Василий Иванович, — обратился к мужичонке Паскаль, — так они в Дом пойдут?

— Конечно, конечно, — откликнулся тот, снимая сначала халат, потом ватник. Ватник был чистый, опрятный, для того и служил халат защитой.

К столу Станислава с Кирилловым приглашать не собирались, и, повесив на вешалку бобриковое полупальто, парень предложил Кириллову:

— Пойдем туда, посидим пока, — кивнул на занавеску.

* * *

Снова буйно квитна черемшинаМов до шлюба вбралася калына, —

пел Овсеев уже неизвестно какую по счету песню. Странность, поразившая Кириллова, когда на мгновенье в просвете поднятой занавески увидел спину сидящего на табурете аккордеониста, теперь, когда понял и разглядел, уже не пугала непонятностью, а щемила сердце, заставляла не опускать глаза, смотреть только на пальцы бегающих по клавишам и кнопкам рук. Переполовиненный Овсеев сидел необычно прямо, опираясь на табурет культями ног, и, склонив к узорчато-перламутровой деке бритую голову, пел, будто для себя, разглядывая пирующую компанию неожиданно трезвым, холодноватым взглядом, столь не соответствующим задушевному тембру его сипловатого голоса и раскрасневшемуся потному лицу.

Молоденький лейтенант, сидящий напротив, глядел на Овсеева с преклонением и жалостью, которую его мальчишеское лицо с русым, прилипшим ко лбу чубом и пухлыми губами еще не научилось скрывать. Он усердно ловил его взгляд и, поймав, показывал глазами на приготовленный стакан с налитым до краев пивом. Но так же, не меняя жестко-наблюдательного выражения глаз, Овсеев мотал головой, отказываясь.

Летчики пировали давно. Об этом свидетельствовали вереница пустых бутылок из-под пива и тот разноголосый говор не слушающих друг друга людей, что возникает в затянувшемся застолье. Как только Овсеев закончил песню, молоденький лейтенант тотчас, боясь, что опередят, крикнул:

— Мою, Коля!

Овсеев еще ниже склонил голову. Внимательно глядя на клавиши, быстрыми пальцами прошелся по ним, вспоминая мелодию, неожиданно тихо объявил песню: «Студенточка», — потом помолчал, прямо глядя в глаза мальчишки-лейтенанта, и вдруг подмигнул ему и ухарской скороговорочкой запел:

Студенточка, заря восточная,

Под липами я обнимал тебя.Счастливы были мыИ наслаждались поцелуями…

Польщенный его вниманием, лейтенант горделиво и смущенно обвел товарищей взглядом, но никто не заметил его торжества, потому что, наклонившись к долговязому работяге из гальваники, слушали его нехитрый рассказ о поездке в Швецию.

— Надоели мне эти шведы, говорит он мне, — рассказывал Станислав, и летчики с готовностью, с какою смеются, симпатизируя рассказу и рассказчику, хохотнули, — они у меня вот где сидят, — Станислав провел рукой по горлу. — Я-то думал, говорит, здесь культура, а они два станка запороли, ханурики. И надоело мне здесь до жути. Уж на что моя дуреха радовалась, когда ехала, шубы ей там всякие шмубы мерещились, а теперь каждый день скандал закатывает: поедем домой и поедем. Слушай, говорит, ты выпить не привез. У меня от их дринков с души воротит. Приходи, говорит, вечером ко мне, я тебе хочешь джин, хочешь — виски поставлю, а ты мне горилку. Я ему говорю: не могу. Прием вечером профсоюз для нас устраивает, а он озлился, глаза сощурил: «Ну, как знаешь, не навязываюсь» и спиной ко мне повернулся. Во до чего забурел человек. Станок запустил, аж воет — токарь-скоростник. Я смотрю на него — спецовочка отглаженная, фирменная, волосы отпустил полпижона, ботинки на высоком каблуке — куда там! А ведь дома ходил вахлак вахлаком, спецовкой топить можно, столько в ней масла.

— Ну, а ходил к нему? — перебил нетерпеливый слушатель, — как живет-то?