Закон Паскаля

— Нормально, — Станислав покосился на Овсеева, видно смущал все-таки жесткий внимательный взгляд, — нормально. Коттедж, газон. Жена у окна торчит и приговаривает: «Идут, идут и все чужие, домой хочу». И так целый день, как пластинка.

— Надо же! — восхищенно протянул тот, кто спрашивал, и откинулся, раскачиваясь вместе со стулом. Повторил мечтательно: — Надо же! Простой работяга — и коттедж.

— Так не его же коттедж, — удивился Станислав, — фирма в аренду сдала на время командировки; из зарплаты вычитает.

Хрюкнул коротко и недовольно аккордеон. Овсеев передал его русому юнцу, тот принял бережно, осторожно поставил на стол, тотчас протянул Овсееву стакан с пивом. И странно, все замолчали вдруг, наблюдая, как медленно, запрокинув бритую с коротким детским чубиком голову, пьет Овсеев. Получалось, будто, наигрывая свои песни, дал он им отдых и недолгую волю пустых разговоров. А вот теперь требовал снова внимания и подчинения непонятной, но всеми признанной и прочно установившейся власти. Кириллов не ошибся, ощутив эту власть в холодно-наблюдательном взгляде Овсеева, в его спокойствии. Спокойствии учителя, уверенного в обязательности подчинения и от уверенности этой позволяющего ученикам развлечься и пошалить немного, зная, что в нужное время снова станут покорными и послушными его воле. Овсеев не успел допить, как рябой майор сообщил с некоторой подобострастностью даже:

— Коля, я тут одну историю слышал от новобранца — конец света история, до чего смешная. Тоже про заграницу. Как один машинист в Бонн ездил.

Овсеев, не отрываясь от стакана, кивнул, валяй, мол. Вытер ладонью губы, потянулся к соленым сухарикам, и мальчишка лейтенант тотчас услужливо пододвинул тарелку.

Майор дожидался терпеливо, пока закусит.

Овсеев кинул в рот сухарик, разгрыз с хрустом. Зубы у него были на редкость хороши — крупные, нетронутые никотиновой желтизной. Глядя, как легко, не морщась, разгрызает он каменный сухарик, Кириллов подумал, что могуч и статен был этот человек, и исчезнувшие, давно обратившиеся в прах его ноги были, наверное, прекрасны своей неутомимостью и твердостью мышц, длинными молоками проступавших под гладкой кожей.

— А может, споем? — спросил, прожевав. — Что-нибудь фронтовое, а? Заказывай, начальник.

Насмешкой прозвучало это «начальник», но Кириллов счел за правильное не заметить. Что-то подсказывало: «Цепляется Овсеев, вызывает на острый разговор, но уж с чем с чем, а с острыми разговорами план на сегодня выполнен с лихвой, так что на провокацию не поддамся».

Никто, казалось, не заметил странного обращения, лишь преданный лейтенант нахмурил брови, глянул на Кириллова с детской неопасной строгостью.

— Я фронтовые песни люблю, — миролюбиво сказал Кириллов.

— Вот как? — удивился Овсеев. — Что ж, много воевать пришлось?

— Да нет. Я с сорок второго.

— А папаша?

— Два года, а потом у него бронь была, в оборонной промышленности работал.

— Понятно, — протянул неопределенно и пропел, оглядывая сидящих за столом с усмешечкой, всем понятной:

Броня крепка и танки наши быстры.

Его настроение явно не нравилось рябому майору, перебил торопливо:

— Так я расскажу ребятам, Коля, а ты отдохни, — и, не давая времени возразить, приказал соседу: — Разлей.

Овсеев вдруг сник. Сидел, упершись руками о края табурета, отчего подались вперед плечи и голова втянулась в них; тяжелый, пустой, глядящий в неведомое никому, взгляд безразлично следил, как пенится и оседает в стаканах пиво.

— Коля, — негромко окликнул Станислав, наклонившись к нему, — может, пойдем до дому.

Не отрывая взгляда от стаканов, Овсеев помотал головой.

— Пойдем, — повторил Станислав.

— Да чего я там не видел? — спросил Овсеев спокойно. — Телевизора? Так насмотрюсь еще, а здесь компания, рассказы. Вот и начальник, может, что расскажет. Он, видать, человек бывалый, знает, почем фунт лиха, а?

«Черт бы побрал эту Бойко! Теперь еще жди ее, хлебай от этого психованного. И чего привязался!»

— У вас ко мне какие-нибудь претензии? — холодно осведомился Кириллов, и по лицу Паскаля увидел, что не то сказал: ненужное и неправильное. Увидел и огорчился, пожалел о сказанном. Почему-то было уже важно, как отреагирует парень. Чертовщина какая-то. Будто в странном, затерянном в бескрайней ночи мирке действовал другой ГОСТ, другие правила. Подтверждением был взгляд Овсеева, — не счел нужным ответить, глянул на Паскаля с торжеством некоторым даже: мол, убедился, что человек на другом языке разговаривает? Какую-то правоту Овсеева подтвердил сейчас Кириллов, правоту в неведомом ему долгом споре Паскаля с Овсеевым.

— Ну, так я расскажу? — снова спросил майор.

Он уже раздражал Кириллова: «Дался ему этот рассказ! Надо бы порасспросить Паскаля насчет заведения печального, Дома инвалидов, что ли. Узнать, чем завод им не угодил».

Но Паскаль шептался о чем-то с Овсеевым, убеждал, успокаивал.

— Сука он, — услышал Кириллов слова Овсеева, — жареный петух его не клевал.