Закованный Прометей. Мученическая жизнь и смерть Тараса Шевченко

Транспорт Бутакова из Оренбурга в Орск прибыл девятого мая и отаборился на сутки на противоположном берегу Урала, чтобы дать отдохнуть уставшим людям, лошадям и верблюдам.

Тарас то бросался за валы на берег Урала глянуть на шумный табор за рекой, то снова возвращался в казарму, чтобы не проворонить минуты, когда его позовут к начальству. Он весь пылал от волнения: все казалось ему, что о нем забыли, но напомнить о себе не решался.

Вечером отчаяние охватило поэта. Забыли или обманули! А значит, снова муштра, и так недели, месяцы, годы… В бесконечную даль тянулась эта длинная и однообразная цепь дней, до тоски похожих один на другой, и на конце последнего из них будет свежий бугорок земли с деревянным крестом…

Молча лежал поэт в своем углу. Не было сил ни пошевелиться, ни промолвить слово.

Неожиданный глубокий сон прервал скорбное течение его мыслей, а на другой день до завтрака Мешков вызвал Тараса и официально известил, что его откомандировали в распоряжение Аральской научно-описательной экспедиции и он должен немедленно явиться к своему новому начальнику лейтенанту Бутакову.

В первое мгновение Шевченко растерялся. Он стоял и не понимал, что говорил ему далее Мешков, даже не слышал его слов. Машинально откозырял поэт своему мучителю и только на крыльце подумал, что не спросил, где искать Бутакова.

— Григорьевич! Эй, Григорьевич! — выбежал вслед Лаврентьев. — Господин лейтенант здесь, в кабинете ротного. Они тебя зовут.

Шевченко с минуту постоял, как будто не сразу понял писаря, потом кинулся назад и, войдя в кабинет, неожиданно гаркнул:

— Здравия желаю, ваше благородие! Рядовой Шевченко явился в ваше распоряжение!

— Здравствуйте, Тарас Григорьевич, — подошел к нему Бутаков и по-товарищески пожал его руку, все еще вытянутую «по швам». — Очень рад с вами познакомиться. Садитесь, пожалуйста, поговорим.

— Я… Я не знаю, как вас благодарить… Я… — наконец выдавил из себя Шевченко и умолк, чувствуя, как что-то душит его, подступает к горлу клубком. — Спасибо!

— А это уже я должен благодарить судьбу, что получил такого ценного сотрудника и товарища, — тепло откликнулся Бутаков. — Эта экспедиция — дело всей моей жизни. Сколько лет ношусь я с мыслью о ней!.. — Бутаков помолчал, взволнованный. — Ну, да мы с вами еще не раз об этом поговорим в свободное время. — Через минуту он снова заговорил: — Ведь полтора, а то и два года придется нам прожить вместе. Успеем надоесть один другому. А сейчас извините великодушно — дела. А вы, Тарас Григорьевич, собирайтесь. Завтра утром в путь. Вещи свои запакуйте в ящики или в чемоданы и отнесите ко мне, в мою повозку. Я скажу Тихону, денщику, положить их с моими собственными вещами и с мореходными приборами, а это самый ценный багаж. И можете теперь уже переодеться в партикулярный костюм.

Шевченко был счастлив. Прежде всего он переоделся в парусиновый костюм Левицкого и помчался к доктору Александрийскому за красками и кистями, вернулся с ними в казарму. Он разложил на постели имущество художника и, как ребенок любуется своими игрушками, любовался плитками акварели, тюбиками масляных красок, кистями, этюдником, мольбертом, палитрою, альбомами и свертками ватмана и загрунтованного полотна. Теперь он не прятался с ними, не боялся, что отберут их.

Шевченко так закрутился со сборами, что только поздно вечером нашел свободную минутку, чтобы написать Лизогубу коротенькое письмо: «Я теперь веселым отправляюсь на это никудышнее Аральское море… Ей-богу веселым… Пришло мне разрешение рисовать, а на следующий день — приказание в поход выступать. Беру с собой все твои рисовальные принадлежности… Прости меня, ей-богу некогда и сухарь какой-нибудь съесть, а не то чтобы письмо написать как следует. Варваре Николаевне напишу уж разве что из Раима…»

 И просил писать ему в Орск на имя доктора Александрийского, который обещал пересылать в Раим все, что принесет ему почта.

От волнения Шевченко всю ночь не сомкнул очей, а на рассвете уже был на ногах.

Транспорт готовился к походу: снимали палатки, запрягали лошадей, нагружали верблюдов, и в десять часов после напутственного молебна двинулись в путь.

Тремя темно-серыми полосами тянулась до горизонта экспедиция. Звенело железо, ржали кони, кричали верблюды, слышались разговоры, даже песни, какие-то команды, крики…

Было еще утро, а солнце уже пекло, как будто летом. От земли поднимался пар, и Тарасу казалось, что он вот-вот полетит над степью и будет кружить над ней.