Заметки на биополях. Книга о замечательных людях и выпавшем пространстве

Это потом уже, позже, его «собаку», которую «не отравит сосед», принялась каждый Новый год петь в дуэте с Мягковым вся страна.

В общем, шел я в ароновский кабинет с благоговением. А увидев Александра Яковлевича (который очень вскоре стал и для меня просто Сашей), был потрясен.

Передо мной сидел белый негр. Кучерявый, широконосый, губастый. И тогда – между прочим – даже грациозный, как-то опять же по-эфиопски.

Сидел он в комнате со своим другом, интеллигентным и суховатым Вадимом Черняком, похожим на актера Тихонова в фильме «Доживем до понедельника». «Они сошлись – волна и камень…» Волной, конечно, был Аронов.

Вот вдвоем они и стали разбирать мои полудетские стихи. Черняк говорил преимущественно о неточностях, а Аронов… В общем, он объяснил мне меня – к тому же в какой-то потрясающей и до сих пор, конечно, не достигнутой перспективе.

Уходил я только из их кабинета, а дальше – летел. И мокрый снег на Чистых прудах казался сказочно-новогодним, как – ну та же «Ирония судьбы…», еще не снятая тогда. И в голове крутился волшебный ароновский «Чистопрудный вальс»:

Развернется трамвай или, можно считать,Все вокруг развернет.И отпрянет от стекол примет нищета –

Этот снег, этот лед,Промелькнут апельсины в усталой руке,А на том виражеТонкий девочкин шарф на наклонном катке,Улетевший уже.

И тут же, буквально за пятнадцать минут «в голове» написались собственные, но в каком-то смысле «ароновские» стихи:

Подтолкну его беспричиннои запомню, чтогде-то рядом идет мужчинав длинном, выгоревшем пальто.

Он снимает пальто в столовых.Здесь, общительным становясь,сообщает для посторонних,что, мол, вешалка порвалась.И с улыбкой – ее не принялгардеробщик, взявший пальто,входит в зал…Эй, конторский Винер,писарь, клоун из шапито!..

Кто бы ни был, на жизнь не ропщет –не косился бы гардеробщик.

А Черняк с Ароновым остались в кабинете и, очень возможно, продолжили пополнять собрание сочинений своего Козьмы Пруткова – Ивана Макаровича Гныпы, бывшего гэбиста, начавшего писать стихи (дабы скрасить их редакционные будни) только после выхода на пенсию и устройства на работу швейцаром в ЦДЛ. Что они тогда сочинили? Может быть, это:

Как говорил еврей из Армавира,Однофамилец Байрона Гордон:– Пардон, но будешь ты царицей мира!А если нет, то все равно пардон.

Или другое, «Наблюдение»:

Вот гражданин, в трамвае едущий.Должно быть, он сойдет на следующей.

А тот, по улице идущий,Уже сошел на предыдущей.

…Саша Аронов сошел на предыдущей остановке, а мы продолжаем куда-то ехать. Нам без него хуже, скучнее, холоднее.

Смерть Аронова задела не только его родных, друзей и поклонников стихов. Милиционер у бразильского посольства, стоящего напротив Дома литераторов, где проходила панихида, спросил меня, кого хоронят. И когда я пробормотал дорогое мне имя и уже приготовился ссылаться на «Иронию судьбы…», чтобы служитель порядка хоть что-то понял и не придирался к не совсем правильно припаркованной машине, неожиданно заговорил сам. Сказал, что такого искреннего и доброго журналиста больше не знает, что всегда читал его колонки в «МК»… И разрешил оставить машину в неположенном месте.

Милиционеру повезло меньше, чем мне, – он знал Аронова только по газете.

Ну, собственно, о том, как мне повезло, – все, что я здесь пишу…

Крутой маршрут: Пермь – Таджикистан – Болгария

Аронов, у которого в его сорок с лишним не было книги, несказанно обрадовался моей, вышедшей ровно к моему 21-му дню рождения.

Как получилось, что в самые застойные годы меня так рано издали?

В начале 1976-го вышло постановление ЦК КПСС «О работе с творческой молодежью», ну что надо ее выращивать и воспитывать в духе. А тут как раз зональный семинар молодых писателей Урала и Западной Сибири в Перми. И меня на него от Ижевска послали. Но в Перми тоже легко могли послать – в более вульгарном смысле этого слова.