Заметки на биополях. Книга о замечательных людях и выпавшем пространстве

Между прочим, свое обещание Воронов выполнил: уже через год он включил меня в писательскую делегацию, отправлявшуюся в куда более «капиталистическую» и менее «дружественную», чем Болгария, Венгрию.

А в 1987-м, тоже не без его благословения, я поехал во Францию.

О Париж! Нас поселили в маленьком отеле на бульваре Сен-Жермен, то есть по соседству с Латинским кварталом, и я каждую ночь выходил гулять по Парижу, который откуда-то знал – наверно, по книжкам французских писателей, трепетных и подробных в отношении своего города. Когда я вернулся под утро в третий раз, портье уважительно, хотя и фамильярно похлопал меня по плечу – ну откуда может возвращаться молодой тогда месье под утро, кроме как от женщины? Да еще три раза подряд. А между тем я бродил по парижским улочкам, пил бордо с клошарами на берегу Сены, сидел в уютных кафешках…

Потом французы стали меня переводить. Поселились мы в аббатстве под Парижем. Каждое утро после завтрака был сначала аперитив с сыром, а потом я садился за стол с тремя славистками и двумя-тремя французскими поэтами. Славистки разъясняли им смысл и подтексты переводимого произведения, и иногда раздавался смех, который, не скрою, меня задевал. Но выяснялось, что это у них возникали неожиданные ассоциации, и они извинялись. Потом кто-то из присутствующих поэтов брал крайне подробный подстрочник и доводил стишок до французского ума. Вот так и перевели мою книжку на французский.

Потом я эту книжку должен был представлять в различных аудиториях. Самой престижной из них был Музей современного искусства. Вместе со мной там выступали исключительно талантливая тогда русская поэтесса Мария Авакумова, выдающийся и очень интеллигентный белорусский поэт Рыгор Бородулин и молдавский детский и не только поэт Григорий Виеру. Но если они читали свои стихотворения, после которых следовал перевод, то мне было предписано читать целую поэму – «Кубик Рубика». Я всячески брыкался, говорил, что, по-моему, достаточно только одного фрагмента по-русски… Ни в какую.

В результате я напряг зал двадцатиминутным чтением, после которого последовало еще двадцать минут по-французски. Но, говорят, случился полный успех – зал оказался удивительно терпеливым.

А после выступления ко мне подошла шатенка средних лет и протянула мне для автографа… мою ижевскую книжку «Город. Повесть в стихотворениях» (это в Париже-то!), ту самую, которую клеймили в моем родном городе – вплоть до обкома КПСС! Тут я подумал, что от неожиданного французского успеха у меня поехала крыша.

Но все объяснилось довольно просто: шатенка оказалась бывшей сотрудницей расположенного в Ижевске НИИ удмуртского языка и литературы. Она эмигрировала во Францию в силу того обстоятельства, что вышла замуж за Толстого, художника и актера Котлярова, уже выпускавшего к тому времени анархистский русскоязычный журнал «Мулета».

Они меня позвали в гости, а жили на рабочей окраине Парижа.

Я приехал несколько раньше назначенного времени и решил попить кофе в заведении на ближайшей к их дому маленькой площади. Каково же было мое удивление, когда я увидел там такой же маленький, как площадь, памятник Эдит Пиаф!

Я спросил у хозяина заведения, почему этот памятник здесь поставили. Он широко улыбнулся и пояснил: великая певица в заведениях на этой площади пила, вернее… он делал характерные жесты и еще что-то добавлял на таком же плохом английском, как мой. Я понял, что он хотел сказать: спивалась. И вот хозяева заведений решили скинуться и поставить здесь памятник ей. Вышел он размером с многочисленные памятники маленькому кудрявому Ленину (какой хороший мальчик был – нет бы остановился на своем жизненном пути в этом благословенном возрасте!)

Но вот наконец я в квартире Толстого. Его еще нет, но вскоре приходит в компании со своим другом – Хвостом, тем самым Хвостенко, автором знаменитой песни «Под небом голубым есть город золотой…», по неприятному недоразумению числящейся за Борисом Гребенщиковым.

Друзья собирали грибы в Булонском лесу, принесли полную корзинку и очень смеялись над французами, ничего не понимающими в грибах. Словом, посидели мы хорошо и долго. А потом Толстый и Хвост стали мне показывать Париж, тот, который не только Лувр и Люксембургский сад. Спасибо им!

Но, увы, приходится из Парижа возвращаться. Да и не только из Парижа – еще раньше из не ставшей для меня роковой Болгарии.

В тот самый день, когда Юрий Петрович Воронов порвал болгарский донос на меня, пошел я в гости к Соболю с каким-то болгарским сувениром и рассказом о поездке, который только что обрел концовку.

Именно в тот вечер – в ответ на мою историю с доносом – Марк Андреич рассказал свою.

В 16 лет – вундеркинд! – он поступил в Школу-студию МХАТ. Его друзьями-соперниками за лидерство на курсе были Саша Гинзбург (прославившийся под псевдонимом Галич) и некий Щ.