Заметки на биополях. Книга о замечательных людях и выпавшем пространстве

В магазине меня обсчитали:Мой целковый кассирше нужней.Но каких несравнимых печалейНе дарили мне в жизни моей:В снежном, полном веселости мире,Где алмазная светится высь,Прямо в грудь мне стреляли, как в тире,За душой, как за призом, гнались;

Хорошо мне изранили телоИ не взяли за то ни копья,Безвозмездно мне сердце изъелаДрагоценная ревность моя;

(Каков эпитет, а? – О. Х.)

‹…›Был бы хлеб. Ни богатства, ни славыМне в моих сундуках не беречь.Не гадал мой даритель лукавый,

Что вручил мне с подарками правоНа прямую свободную речь.

Да, он был свободен и в речи, и в жизни, и равен со всеми живущими, в этом сказывался его аристократизм. И «равенство» Тарковского я почувствовал на себе.

Впервые обнаружив его книжку «Зимний день» (1980-й) на полке книжного магазина, открыв ее и не в силах оторваться, а потом купив все имевшиеся экземпляры дарить друзьям, я возмечтал познакомиться с автором. Добрейший человек и кристально честный писатель Александр Михайлович Борщаговский взялся передать мой первый сборник Тарковскому. И я получил от него письмо.

Нет, он меня не хвалил – приободрял, призывал идти вглубь и душой и разумом, сетовал на некоторые неточные рифмы. «Неточная рифма безнравственна», – писал он. «Сделайте усилие творческой воли своим постоянным свойством», – призывал он меня.

Но как же я был счастлив, прочитав это письмо! Как будто я получил долгожданную весточку из любимого Серебряного века, как будто с горы Парнас окликнули и меня: приходи, парень, только рифмуй поточней…

А потом я шел знакомиться с Арсением Александровичем. Он жил тогда вместе с Татьяной Алексеевной в старом корпусе Дома творчества в Переделкине (это – прямоугольная, «раскольниковская» комнатка с умывальником, шкафом, двумя диван-кроватями и письменным столом). Был май, и все цвело. Я шел мимо храма Преображения Господня, и среди цветущих яблонь близ церкви паслись коровы и даже какие-то агнцы. Рай! Господи, как радость и волнение, сливаясь, похожи на счастье!

По дороге – всего-то пятнадцать минут – я написал стишок. А придя, тут же прочитал его Арсению Александровичу, который в убогой комнатенке Дома творчества принимал меня, как граф, – в тройке и с коньяком. Стишок был тоже принят. А я понял, что получил от жизни щедрый подарок.

Этот подарок я не засунул в шкаф – часто приезжал к Арсению Александровичу, кого-то знакомил с ним. Говорили мы о многом – не пересказать, и даже спорили – например, о Маяковском, которого он терпеть не мог, а я отстаивал «Облако в штанах» и ранние стихи Владим Владимыча.

А однажды, спустя долгий перерыв в общении, вызванный моими разъездами, я решился познакомить с Тарковским жену Анну, почти начинающую тогда поэтессу.

Он принял нас радостно и так же в тройке, хотя и снова в тесной комнатке Дома творчества. Поцеловал руку моей жене. Татьяна Алексеевна предложила чай. Мы чинно и пусто разговаривали. Наконец, спустя минут сорок он воскликнул: «Так вы Олег Хлебников!».

Я был потрясен – только позднее узнал о неизлечимой болезни Тарковского. Началась она после смерти Андрея Арсеньевича, великого кинорежиссера и сына, обделенного внешними проявлениями внимания отца…

Это была моя последняя встреча с Тарковским. Потом Татьяна Алексеевна звонила мне и просила написать мемуары для книги. При ее жизни я, увы, не успел. Каюсь…

Чему я научился у Арсения Александровича, кроме точной рифмовки? Да, наверно, главному – тому, что сказано в этих его стихах:

Предчувствиям не верю, и приметЯ не боюсь. Ни клеветы, ни ядаЯ не бегу. На свете смерти нет.

Бессмертны все. Бессмертно всё. Не надоБояться смерти ни в семнадцать лет,Ни в семьдесят. Есть только явь и свет,Ни тьмы, ни смерти нет на этом свете.Мы все уже на берегу морском,И я из тех, кто выбирает сети,Когда идет бессмертье косяком.

Ну вот, а сейчас Тарковскому – уже за сто лет. Всего – то (!) по сравнению с бессмертием.

* * *