Заметки на биополях. Книга о замечательных людях и выпавшем пространстве

Странная была свобода:делай все, что хочешь,говори, пиши, печатайвсе, что хочешь.Но хотеть того, что хочешь,было невозможно.Надо было жаждатьтолько то, что надо.‹…›Лишь котлеты дорого ценилисьбез гарнираи особенно с гарниром.

Легче былопобедить, чем пообедать.Победитель гитлеровских полчищи рубля не получил на водку,хоть освободил полмира.

В своих стихах Слуцкий исповедовался скорее не Богу, а народу, своим гипотетическим читателям. Такая исповедь не предполагает причастия. По крайней мере, в двадцатом веке.

Не это ли привело к трагедии Слуцкого – его восьмилетней медицинской депрессии, основным симптомом которой было категорическое нежелание участвовать в литературном процессе и даже разговаривать с людьми на любые не бытовые темы?

В одном из последних стихотворений, написанных перед самой болезнью, Слуцкий, отвечая на поставленный самому себе вопрос «А чем теперь мне стать бы?», говорит:

…словом, оборотом,исполненным огня,излюбленным народом,забывшим про меня…

Борис Абрамович по поводу отношения своего исповедника к себе отнюдь не обольщался. Какое уж тут могло быть причастие!

Конечно, одной из главных причин болезни Слуцкого стала смерть самого близкого ему человека – жены Тани:

Жена умирала и умерла –в последний раз на меня поглядела, –и стали надолго мои дела,до них мне больше не было дела.

И все же его уход из литературной и общественной жизни нельзя объяснить только этой невосполнимой утратой.

Он не хотел и не мог проживать нашу новейшую историю, которую предвидел и в которой не находил места ни для себя, ни для поэзии вообще, как он ее понимал:

Наш номер снят уже с афиш.Хранители этого дарадарителям вернули дар.

И – еще страшнее и определеннее:

Раньше думал, что мне места нету

в этой долговечной, как планета,эре!Ей во мне отныне места нет.Следующая, новая эпохатопчется у входа.В ней мне точно так же будет плохо.

А основные составляющие поэтического дара Слуцкого – скрупулезная честность перед собой и больная совесть – оказались как ни странно необходимыми условиями его болезни. Он не мог позволить себе не осознавать происходящего и забыть о том, что мучило:

Где-то струсил. И этот случай,Как его там ни назови,Солью самою злой, колючейОседает в моей крови.Солит мысли мои, поступки,Вместе, рядом ест и пьет.

И подрагивает, и постукивает,И покоя мне не дает.

Это, несомненно, об истории с Пастернаком.

Кстати, еще один поэт фронтового поколения Александр Межиров говорил, что, уверен, сам тогда поступил трусливее Слуцкого: чтобы только не оказаться на том собрании, где уничтожали Пастернака, улетел в Тбилиси, а оттуда на такси уехал в Ереван – дабы наверняка не нашли. Словом, нельзя судить одно время с позиций другого.

А Слуцкий, как будто отвечая Межирову, написал:

Уменья нет сослаться на болезнь,Таланту нет не оказаться дома.Приходится, перекрестившись, лезтьВ такую грязь, где не бывать другому.

И еще. Можно сказать, что «известный советский поэт Слуцкий» оказался самым значительным антисоветским поэтом. И разгадка этого парадокса только в том, что отнюдь не будучи врагом советской власти и электрификации всей страны, Слуцкий писал и о той и о другой правду – так же как о войне (еще до «окопной прозы»), о довоенном терроре, о сталинизме вообще, о послевоенном государственном антисемитизме, о маразме застоя…

Читатели узнали эту правду Слуцкого только в годы перестройки – благодаря усилиям его добровольного секретаря, литературного критика Юрия Болдырева, составившего и опубликовавшего множество журнальных и газетных подборок и несколько книг поэта.

И что такое реальное, осязаемое бессмертие поэта, мы увидели тоже благодаря Болдыреву. Слуцкого уже не было в живых, а его новые (!) для читателей стихи продолжали выходить несколько лет – с частотой, которая и не снилась большинству, так сказать, действующих поэтов. (Поэтому есть высшая справедливость в том, что сейчас прах Юрия Болдырева покоится рядом с прахом Бориса Слуцкого на Пятницком кладбище в Москве.)