Заметки на биополях. Книга о замечательных людях и выпавшем пространстве

Памяти Юрия Левитанского

Все обрывается раньше, чем я успеваю подумать.Сколько уже этих рваных краев, этих нитейнекогда звонких, как струны, – ни тронуть, ни дунуть,чтоб не откликнулась музыка где-то в зените.

Нынче в кладовке души эти нити – клубками,трещины ловко прошли между мною и – нами.А между тем мне бы сесть в этот транспорт районный,в тот городской, по утрам голубой и веселыйчешский трамвай – желто-красный и ярко-зеленый –

и посетить ваш последний московский поселок.Мне б только сесть и культурно доехать, а дальшене было б здесь ни дежурного смеха, ни фальши.Я бы пришел, ну а вы бы поставили стопку,мы б наши мненья легко превратили в сомненья

и, без сомненья, подбросили в древнюю топкуновых дровишек – да будет огонь, а не тленье…О, сослагательное – в никуда – наклоненье!

Последний голос Серебряного века: Об Инне Лиснянской

Меня, впрочем, как и многих, завораживали ее руки. Узкая изящная ладонь. Длинные пальцы в перстнях и часто с сигаретой. И они все время совершали какой-то волшебный танец, добавляющий интонации в то, что она говорила. «Завораживали», «волшебный» – все из сказочного арсенала. А некоторые вообще считали ее чуть ли не ведьмой, чему косвенным подтверждением служили ее очень разные глаза – смотрела она как бы на тебя и в то же время за спину – может быть, на твоего ангела-хранителя. К сему добавьте голос с хрипотцой, которым она умела изобразить любого поэта. Да не просто изобразить, а на ваших глазах сымпровизировать очень похожее на него произведение, иногда пародию. «Инна Львовна, а давайте Беллу или Ахматову!» И вот пожалуйста, Ахматова. Как будто вселилась в это хрупкое тело, состоящее, в сущности, только из рук, глаз и голоса.

Липкин ее импровизации пытался запретить, по его мнению, они дискредитировали поэзию вообще и поэзию Лиснянской в частности. Но даже он, непререкаемый авторитет и в поэзии, и в этике, не мог остановить эту стихию. Стихию артистизма, необходимого поэзии.

А сколько они вместе пережили! Тяжелый уход из своих первых семей, чтобы быть вместе. Послеметропольские гонения… Это же только слово такое почти равнодушное – «гонения». А вы попробуйте в уже немолодом возрасте постоянно ходить по улицам в сопровождении филера, войдя в квартиру, обнаруживать следы обыска, отвечать на звонки с угрозами, наконец, испытать на себе, что такое запрет на профессию – когда зарабатывать тем, что умеешь, не дают…

Я познакомился с этой уникальной поэтической парой на исходе их опалы. Напомню причину тем, кто забыл: участие в неподцензурном альманахе «Метрополь» (1979 год) и выход из Союза писателей в знак протеста против исключения из СП молодых тогда писателей Виктора Ерофеева и Евгения Попова за то, что тоже были авторами «Метрополя».

Это было странное время – конец 1985-го или начало 1986-го, когда я попал в их дом. Никто не знал, что уже можно, а чего еще категорически нельзя. И на самом деле рамки гласности, объявленной Горбачевым, раздвигались вручную. По поводу Лиснянской официальных запретов вроде бы уже не было, но все боялись ее печатать. А я решил попробовать: взял ее вполне лирические стихи и отнес редакторше «Крестьянки», где тогда работал завотделом литературы. Редакторша была начитанной. Она воскликнула: «Дорогая моя столица!» – и поставила стихи Лиснянской в номер. То, что спутала ее с Марком Лисянским, счастье – стихи Инны Львовны вышли в органе ЦК КПСС многомиллионным тиражом, и опала стала неактуальной. Как же она благодарила и радовалась! По-детски, как, по-моему, ни одной из своих многочисленных последующих публикаций. Ну разве – кроме тех, на которые восторженно откликались два антипода: Бродский и Солженицын.

Кстати, это случай уникальный. Бродский продвигал и даже составлял ее книги в американских издательствах. Солженицын писал ей восторженные письма и позднее дал премию своего имени. Политически непримиримые гении сошлись на общности поэтических вкусов – на поэзии Инны Лиснянской.

А собственно, почему бы им и не сойтись? Вот, например, из ее стихотворения еще 1967 года: